совершенного на него нападения стал подозрителен. Он отдал приказ вернуть в Триокалу отряды Диоксена и Аминандра, которые были посланы Афинионом для защиты сельских коммун в областях Энтеллы и Скиртеи.

Последствия этого распоряжения сказались почти сразу после ухода повстанцев из этих областей: приток зерна в Триокалу оттуда прекратился, так как общины рабов стали беззащитны перед продовольственными отрядами и шайками голодных ремесленников, которые принялись опустошать зернохранилища во всех окрестных усадьбах. Отпор им давали только наиболее сплоченные общины, имевшие оружие. Большинство усадеб в области Энтеллы были полностью разграблены и обезлюдели. Обитатели их, не надеясь пережить зиму, ушли в Триокалу. Только Эвгеней, осаждавший Мергану, не подчинился царскому приказу, прислав Сальвию гонца с сообщением, что власти города уже начали с ним переговоры, соглашаясь в обмен на хлеб поставить ему партию оружия.

Примерно сорокатысячная армия восставших раскололась на два лагеря: одни были на стороне Сальвия, другие толпами приходили к царскому дворцу и требовали освободить Афиниона из-под стражи. Назревал мятеж. Совет был в растерянности: лишь немногие были уверены, что киликиец действительно причастен к нападению на «старика», остальные сомневались в этом и сетовали, что раскол среди восставших станет неизбежным, если Афинион будет оставаться под стражей. Сальвий же упрямо твердил, что против него составлен заговор.

– Вы ничего не понимаете! – гневно отвечал он на просьбы тех, кто считал необходимым освободить Афиниона для блага общего дела. – Все эти осады городов, рабские хозяйства и глубокомысленные рассуждения о будущем коммунистическом устройстве Сицилии придуманы им для того, чтобы растащить по разным местам моих воинов. Он прекрасно знает, что эти воины, находясь в Триокале, ни при каких обстоятельствах не дадут меня в обиду. Вспомните, наконец, о предсказании этого звездочета, объявившего во всеуслышание, что он вот-вот станет царем сицилийским, и тогда вам станет ясно, что у него на уме. Возможно, те, что засыпали меня своими стрелами, действовали не по его приказу, но это были его люди, которым не терпится разделаться со мной, дабы сбылось это пресловутое звездное предсказание…

* * *

В самый разгар волнений в Триокале появился Мемнон, который, не жалея своего Селевка, за три дня преодолел около ста тридцати римских миль, выехав из Катаны в последний день пианепсиона по греческому календарю (15 ноября).

В Сиракузах, куда он отправился, чтобы договориться с претором Нервой об освобождении из каменоломен пленных пиратов, ему самому пришлось на шесть дней стать узником знаменитой сиракузской тюрьмы.

Нерва согласился устроить пленникам побег, потребовав за это двадцать аттических талантов. Мемнону претор заявил, что во исполнение плана побега необходимо, чтобы и сам александриец некоторое время побыл вместе со своими товарищами-пиратами, брошенными в каменоломни. Но, возможно, это ему нужно было не для пользы дела, а лишь для того, чтобы Мемнон хоть немного помучился на изнурительных работах под плетьми надсмотрщиков. Это было бы своего рода местью спесивого римлянина презренному гладиатору и разбойнику за ту вольность, которую он позволял себе в общении с ним, сенатором и претором великого Рима. Впрочем, могла быть и другая какая-то причина.

Легионеры, выполняя приказ Нервы, привели его в каменоломни. Там он присоединился к Мамерку Волузию, Требеллию и еще четырем десяткам пленных пиратов, которые работали в ужасающих условиях вместе с сотнями других узников. Сам александриец за шесть дней, проведенных в этом заключении, получил от надсмотрщиков изрядное количество ударов плетью, от рассвета до заката ворочая и таская тяжелые камни. В седьмую ночь его и всех пленников-пиратов разбудили стражники. Они вывели их из каменоломен и погнали в Лаккийскую гавань, где уже стоял наготове однопалубный корабль. После шести часов плавания по неспокойному морю пиратов высадили на берег немного южнее Абрикса. Оттуда они пошли вдоль моря на юг, в сторону Катаны, и в два часа пополудни добрались до Убежища. Геренний оказал беглецам радушный прием. Он приказал истопить баню и выдал им новую одежду взамен старой, которая за время пребывания их в каменоломне успела превратиться в грязные лохмотья. Леена, помогавшая рабам накрывать на стол во время обеда, подала Мемнону табличку, на которой было написано, что она встревожена долгим отсутствием Сирта. Мемнон постарался ее успокоить, предположив, что Сирта задержали дела в Катане, и, как потом выяснилось, оказался прав. Из Убежища он ушел в наступившую ночь. Мамерк и Требеллий пытались уговорить его остаться и вместе со всеми дожидаться прибытия кораблей Блазиона, который должен был доставить спасенных из римского плена на Крит. Они явно не хотели его отпускать, узнав от Геренния, что Требаций хочет видеть александрийца в Новой Юнонии, чтобы поручить ему какое-то особо важное дело. Мемнону пришлось схитрить. Он сказал товарищам, что хочет забрать свои деньги, хранящиеся у менялы в Катане, и обещал вернуться вечером следующего дня, но про себя уже твердо решил, что этого не сделает. Ему поверили, и александриец, простившись со всеми, покинул усадьбу.

До Катаны он добрался за час быстрой ходьбы и прошел в город берегом моря через развалины стены, наполовину погребенной застывшей лавой. Он почти бегом пересекал пустынные ночные улицы, останавливаясь и прислушиваясь на углу каждого дома и с нарастающим удивлением думал о беспечности городских властей в такое тревожное время. До самого дома Лонгарена он не встретил ни одного солдата из ночной стражи…

Для измученной тягостным ожиданием Ювентины возвращение Мемнона было тем более радостной неожиданностью, что сама она уже готовилась с рассветом отправиться в Триокалу, чтобы уговорить Сальвия выручить Мемнона, обменяв его на одного или нескольких пленных римлян.

Накануне вечером к ней пришел Сирт, вернувшийся из Сиракуз. Он поверг ее в отчаяние сообщением, что Мемнон брошен претором в каменоломни. В Сиракузах африканец посетил «Аретусу» и узнал от Видацилия, что Мемнон только одну ночь провел в гостинице и поутру отправился прямо в «гиеронов дворец». Больше Видацилий его не видел. Сирт решил воспользоваться тессерой письмоносца, полученной им в товариществе откупщиков, и отправился к дворцу претора в надежде что-нибудь разузнать. С сумкой, набитой письмами, он в течение получаса свободно перемещался вокруг дворца, делая вид, что разносит письма его обитателям. У солдат, охранявших дворец, Сирту удалось выведать, что накануне претор приказал отвести в каменоломни какого-то просителя, оказавшегося опасным преступником. Имени просителя солдаты не назвали, но Сирт не сомневался, что это был Мемнон. В тот же день африканец верхом отправился в Катану и привез Ювентине нерадостное известие о Мемноне.

Она была в смятении и всю ночь не сомкнула глаз, строя различные предположения и чувствуя полную свою беспомощность в создавшейся ситуации. В конце концов в ее голове родилась отчаянная мысль ехать в Триокалу и обратиться за помощью к Сальвию (она знала, что Мемнон пользуется его дружеским расположением). Ювентина хотела упросить царя восставших, чтобы он предложил претору Нерве обменять Мемнона на кого-нибудь из римлян, попавших в плен под Моргантиной. Заодно необходимо было предупредить Сальвия и Афиниона о засланных в Триокалу римских лазутчиках. Сирт, конечно, не мог отпустить ее одну и готовился в путь вместе с ней, но тут появился Мемнон. Все треволнения закончились бурной радостью, сдержанной настолько, чтобы не разбудить хозяина и остальных домочадцев.

Мемнон коротко поведал о своих злоключениях, после чего Ювентина рассказала ему о том, что ей сообщил Пангей. Выслушав ее, Мемнон особенно встревожился за своих друзей-гладиаторов, так как среди римских лазутчиков находился Аполлоний, хорошо знавший всех четверых в лицо. Он боялся, что подлый акарнанец, случайно увидев их, непременно попытается избавиться от них как от опасных свидетелей.

И Мемнон решил ехать в Триокалу без промедления. С Сиртом он договорился, что тот сначала отправится в Абрикс, захватит там письма откупщиков и затем тоже поедет верхом в Триокалу. Оба посчитали, что это необходимо, если с Мемноном случится в дороге что-нибудь непредвиденное.

– Наше сообщение может оказаться куда более важным, чем мы сами об этом думаем, –