Сдохни, сдохни, сволочь!..

Именно это я прошептала сливному бачку, запершись в туалете«Колорадского отца». Я готова была просидеть там до скончания времен, только быне видеть Динкиного триумфа. Я и заснула на унитазе, продолжая ненавидетьДинку, а чуть позже меня извлек из кабинки Ленчик, озабоченный моим долгимотсутствием.

Ленчик всегда знал, где меня искать. Всегда знал. И всегдазнал, что сказать мне. Вот и тогда он сунул мою голову под холодную струю, апотом долго вытирал мне лицо краем кашемировой жилетки.

— Я ее ненавижу, — все еще всхлипывая,пожаловалась я Ленчику.

— Я знаю. Я тоже ее ненавижу, — утешил меняЛенчик.

— А меня?

— Тебя? — Он задумался и посмотрел на меня череззеркало. — Тебя я люблю.

— За что?

— За то, за что ненавижу ее.

— За что?

— Ты можешь быть кем угодно, Рысенок., А она… Она можетбыть только собой.

— Разве это плохо? — удивилась я.

— Для жизни, может быть, и нет… А для шоу-бизнеса… Несамый лучший вариант… Успеха в шоу-бизнесе добиваются мистификаторы, потому чтобольше всего людям нравится, чтобы их водили за нос, чтобы белое оказывалосьчерным, а чувства — игрой. А игра — чувствами… Люди — рабы иллюзий, Рысенок.Только и всего… Отними у них иллюзию, отними у них рабство — и что останется?..

О, Ленчик, Ленчик!.. Если представить себе невозможное —плачущую Динку с такой же плачущей завистью, с таким же плачущим вопросом — тысказал бы ей то же самое: что любишь ее и ненавидишь меня. Ты всегда оченьловко лавировал между скалами нашей обоюдной неприязни, ты всегда умелоподтягивал паруса нашей ненависти, ты выдоил, выжал, вырвал из нас максимум.О-о, Ленчик!

Ленчик что-то еще говорил мне, но я туго соображала, а потоми день рождения кончился. День рождения, в котором «Таис» еще сохранялвидимость благополучия, а угрожающий треск льдин легко можно было принять зашквал аплодисментов и восторженный гул фанатствующей толпы.

А ведь прошел всего лишь год. Всего лишь Но нет ни Алекса,ни Виксан… Нет «Таис». Нет ничего. Есть только Динка, сидящая против меня — начужой кровати в чужом доме.

— С днем рождения, Диночка… — промямлила я.

— Пошла ты…

— С днем рождения… Подарок за мной.

— Ты уже сделала мне подарок, Ры-ысенок.. — Динканеожиданно подмигнула мне.

— Подарок? Какой подарок?

— Иди сюда. Я покажу.

Она даже не сдвинулась с места, она как будто приклеилась ккровати и к своим сложенным по-турецки ногам.

— Иди сюда, Рысенок. Не бойся. Ничего не бойся.

В голосе Динки — пустом и совершенно отстраненном — мнепослышалась угроза. Она не просто подзывала меня, она готова была ткнуть меняносом во что-то. Возможно, в мое же собственное дерьмо. Уже чувствуя это, я всеже подошла.

И стала напротив Динки.

Близко-близко. Так близко, что меня обдало жаром, идущим отнее.

— Садись, Рысенок. — Динка похлопала ладонью попростыни рядом с собой. Никогда, никогда еще она не была со мной такойласковой.

Никогда еще она не подпускала меня так близко — не следуясценографии Виксана, не следуя понуканиям Ленчика, ни следуя кисло-сладкимуказаниям фотографов на фотосессиях — по собственной воле. И странное дело — якак будто ждала этого. И мое сразу обмякшее тело с кучей колотящихся сердец попериметру — ждало. Сжавшись в комок, я рухнула рядом: теперь жар,просачивающийся сквозь поры Динкиной кожи, стал и вовсе невыносим. Но он непугал меня, совсем напротив — успокаивал.

— С днем рождения!..

Наверное, нужно поцеловать ее. Раз пошла такая пьянка. Разничего другого не остается. В конце-концов, это так естественно — поцеловатьчеловека, у которого день рождения, даром, что он пришелся не на Прощеноевоскресенье.

— Можно, я тебя поцелую? — Господи, неужели этомой голос? Ватный, полуобморочный, виляющий хвостом голос. Тихий голос,которому так легко затеряться в громком вое Рико, идущем с первого этажа.

— Что? — переспросила Динка.

— Вот чертов пес… Можно, я тебя поцелую? В честь днярождения…

— А-а… Легко.

Но стоило мне потянуться к ней губами, как Динка вдругобхватила меня за шею — почти как Ангел, почти как Ангел — и бросила на крайкровати. Ее лицо оказалось вровень с моим, ее губы оказались у меня под шеей,совсем как тогда, в «Питбуле», во время нашего первого триумфа.

— Хочешь взглянуть на подарок, Рысенок?

— На какой?..

— Который ты мне преподнесла?

— Я?

— Ты, кто же еще!..

Она не ждала от меня ответа. Она подтолкнула меня к самомукраю, к узкому ущелью между кроватью и стеной. Только для того, чтобы черезсекунду в этом проклятом тихом ущелье я увидела Ангела.

Ангел, скорчившись, лежал на полу. На далеком полу, такомдалеком, что даже дух захватывало. На груди Пабло-Иманола Нуньеса, нашего сДинкой общего любовника, расплылось отвратительное густо-красное, почти черноепятно. В этом-то пятне и застряла левая рука Ангела, окрашенная в такой жегусто-красный цвет. Сквозь него я без всякого труда разглядела светящийсяциферблат часов.

Час ноль двадцать, как сказала бы Динка…

Нет, час ноль двадцать один.

Рука не подавала никаких признаков жизни. И Ангел не подавалникаких признаков жизни. Он… Он был мертв.

Мертв.

Слипшиеся темные волосы, слипшаяся, едва выползшая наружущетина, слипшиеся в комок, искаженные смертью черты лица…

Он был мертв, мертв, мертв…

— Что… Что это?..

— Не узнаешь? — Динка вдруг хихикнула. — Нашс тобой дружок.

— Что это? Ты… Ты что… Ты его…

— Я? — Динка, до этого все еще прижимавшаяся комне, резко отстранилась. И ухватила меня за волосы. — Я?!

— Ты… Ты… — Мне не хватало сил закончить фразу «Тыубила его», но Динка и без этого понимала ее окончание. И отказывалась иметь сней дело.

— Я?! Нет, Рысенок, это не я…

— Но ведь он… Он не дышит…

— Разве?

— Не дышит… Он что?..

— Что?..

— Что?..

— Что?..

Мы перебрасывались этим дурацким «что» как шариком отпинг-понга, оно и секунды на наших губах не держалось, оно приходило ко мнетемно-вишневым и возвращалось к Динке пергаментно-бледным.

Сноской на бестиарий — вот чем оно возвращалось к Динке.