– Кажется, знаю, – глухим, чужим голосом, едва выталкивая изсебя слова, проговорил он наконец. – Это ее голос ты слышала. Это она былаздесь. Это она, она заперта сейчас вместе с Бартоломео и Маттео в тайникеФессалоне!

***

– Скажи что-нибудь, Лючия! Не молчи так, как будто этотмаленький склеп уже наполнен смрадом наших разлагающихся тел!

Она подняла голову и вгляделась в темноту, пытаясь различитьчерты Фессалоне.

Она ненавидела этого человека и считала его виновником всехсвоих бед, но не смогла не восхититься силою его духа. Ведь и впрямь: смертьуже заглядывает им в лица, а он усмехается и говорит так, словно готовпомериться проворством своей шпаги с неумолимостью ее косы. Даже Маттеодержится достойно: что-то бормочет в углу, наверное, пытаясь в молитве обрестисилы. И только ей, Лючии, сил взять неоткуда… неоткуда!

Все кончилось, все рухнуло для нее. Рухнула последняянадежда, которая вела ее из России: отыскать Маттео, а с его помощью – иписьма, столь необходимые Анджольери. Потом за них выкупить у Лоренцо сестру,увезти ее из Венеции, доставить в Россию… и вместе с нею, рука об руку, встатьперед Андреем, предоставив ему право выбора. Право прощения – или казни, потомучто, если он отвернется от нее, как отвернулся в вечер ее злосчастной исповеди,ей незачем будет больше жить.

И в который уже раз Лючия только головой покачала, удивляясьсебе: зачем, ну зачем понадобилось ей открыться?! Но она была не в себе.Потрясение, пережитое на бале, а потом на дуэли с Шишмаревым, подкосило ее, астрах за мужа, доверчиво канувшего в расчетливо подстроенную ловушку, простоуничтожил. Она утратила всякую власть над собой, она была почти на гранисмерти, так разрывалось сердце. Если бы ее хотя бы предупредили, что с ним всеблагополучно! Если бы у нее выдалась хотя бы минута прийти в себя, собраться,прикрыться этим пробитым, покореженным, разваливающимся на части, но ещедостаточно боеспособным щитом своей лжи!

Но нет. Андрей появился внезапно – и застал противникаврасплох. Все патроны были расстреляны, все фитили обгорели, и порох ссыпался сзатравок. Хвала Мадонне, у нее хватило все-таки сил не ползать на коленях поддверью их спальни, откуда некогда доносились их слитные, блаженные вздохи, атеперь в мертвом, окаменелом молчании лежал он один и, чудилось, даже не дышал,словно Лючия убила его наповал своими горькими словами.

Нет, признавшись во всем, она даже смогла собрать кое-какиевещи и позаботиться о драгоценностях, чтобы были средства ехать, и не пешкомутащилась, а велела заложить отменных лошадей… Так у преступника, выслушавшегосмертный приговор, прежде страха и отчаяния появляется минутное облегчение, иборассеяна неизвестность, в которой он томился, ожидая решения своей участи, иэто дает ему силы дойти до эшафота. Так и Лючия, так и она ринулась по дорогамЕвропы в последнем усилии жизни, и чем более проходило времени, тем сильнееоживала в ней надежда… для того чтобы окончательно умереть и обратиться в прахздесь, в сыром, наглухо закрытом подвале, где спутниками ее конца станут те же,кто был спутником начала жизни: Бартоломео Фессалоне и Маттео.

Когда-то она любила этих людей. Теперь ненавидела. Когда-тоона считала, что они любят ее… теперь ей было смешно даже думать об этом! Как,за какую цену купил дьявол Бартоломео Фессалоне душу своего старого слуги –неведомо, но он купил ее и смог вытравить из нее все человеческое. Лючии до сихпор больно было вспоминать слезы в глазах Маттео, бормотавшего: «Мой господинумер! Он умер, синьорина!» А на деле выходило, что он просто помог Фессалонеинсценировать его смерть, чтобы сбить с толку неумолимого мстителя –Анджольери! Они вдвоем артистически обвели и Лоренцо, и Лючию вокруг пальца.Фессалоне при теперешней встрече, заметив ее возмущение, клялся, что вседелалось для ее блага, но теперь Лючия удивлялась, как прежде не замечалавыспренности и фальши его «прощального» письма. Несомненно, оно былоприготовлено заранее, написано с любовью – но не к приемной дочери, которуюФессалоне обездолил, а к себе. К себе! Тщеславие Фессалоне было тщеславиемплохого актера, который алчет признания и узнавания, везде, где может, ловитэти вспышки восторга, нанизывает их на нить своего тщеславия, словно бисеринки,выдавая их даже самому себе за бриллианты. Его письмо-исповедь являлосьстрашным подтверждением потребности преступников засвидетельствовать своипреступления перед людьми и Господом, а прежде всего – перед своим неутоленнымтщеславием.

Итак, Лючия не могла даже сейчас смягчиться, и толькогордость удерживала ее от того, чтобы не зарыдать, не налететь на Фессалоне скулаками, не начать обвинять его во всех несчастиях своей жизни. Но сильнеегордости сковывал ее тело ужас, оледенивший душу, и голос Фессалоне, раздавшийсяв этой кромешной тьме, показался ей эхом собственного отчаяния:

– Да, похоже, мы погибли…

Нет, произнеси эти слова Лючия, она кричала бы и рыдала, ноустами Фессалоне, чудилось, вещал глас равнодушного Рока, ибо синьор Бартоломеоне восклицал, не вопил – просто констатировал факт. Сообщал приговор…

Уже были испробованы все способы отодвинуть злополучнуюплиту и выбраться. Тщетно. И никакой не было надежды, что заперший их человексмилуется – и придет спасти свои жертвы. Зачем они ему?! Лоренцо или Чезаре,кто бы он ни был, уже добился своего, получил драгоценные бумаги, он и невспомнит о несчастных… так долго делавших несчастным его. Да и Фессалоне сразусказал, что спасти их может только чудо.

Время шло – Лючии казалось, вся ночь истекла, и день, и этотгод, – а чуда не произошло. Впрочем, нет, год никак не мог пройти: столько имне выдержать. Умрут дня через три от голода и жажды, если прежде просто незадохнутся… Лючия изо всех сил вонзила ногти в ладони, чтобы не закричать –бессмысленно, отчаянно! – ибо сейчас самым страшным было для нее умереть рядомс этими двумя людьми, которых она ненавидела больше всех на свете. ДажеШишмарев казался ей невинным младенцем по сравнению с ними. Он был подлец, нокакой-то свой, «родной» подлец. Русский, тоже русский, как она, вот в чем дело.А эти – чужеземцы. Чужие!