– Какими судьбами, Герман Петрович? – суетился Семеныч. –Вот уж верно, что Налетов: взял да и налетел! А я не ждал. Кстати, банькунедавно натопил. Сразу пойдешь или сперва отужинать пожелаешь?

Он что-то непрестанно делал: запирал ворота, мельтешил вмашине в поисках вещей Германа… И тот вдруг вспомнил, что Семеныч никогда неподавал ему руку – первый. А поскольку Герман в Африке изрядно поотвык от этогоевропейского обычая, то вообще часто забывал о рукопожатиях. И Никиту это,видимо, вполне устраивало.

Герман с трудом сдерживал себя, чтобы не разглядывать врагав упор, то и дело находя подтверждения изначальной, патологической злобности илютости этого человека, однако Никита Семенович выглядел так же, как всегда:невзрачным человеком среднего роста с морщинистым лицом – самым обыкновенным.Мимо такого пройдешь – не заметишь. Всю дорогу он думал: а если бы отец хотьраз появился во Внуково за то время, когда там появился новый сторож, еще приЛаде и Кирилле, смог бы он узнать друга своего детства? И что? Тогда всегоэтого кошмара не было бы?

Один бог знает!

– Отлично, – сказал Герман, словно не замечая, что Семенычуже гараж открыл. Почему-то хотелось, чтобы джип оставался во дворе – подрукой. – Банька – это отлично. Пройдешься по мне веничком?

– Да ты что, мне от банного духа худо, – не замедлил сответом Семеныч.

Напрашивался вопрос: для кого же тогда вытоплена банька? Иливот так-таки предчувствовал, что Герман приедет? Однако пришлось сделать вид,что явная нелепица осталась незамеченной.

– Ладно, – сказал Герман миролюбиво. – Ну и в пень, кактеперь принято выражаться. Я, кстати, тоже не расположен париться. Совсемзабыл, что мне пока просто нельзя перегреваться. Я же только из больницы.

Почудилось или и впрямь в этих темных глазах мелькнулоособенное, алчное выражение? Никита знал, конечно… И, очевидно, с нетерпениемждал, когда очередной Налетов получит свое. Потом начал бы подбираться к отцу,матери, Ладе. При мысли об этом у Германа закаменели скулы. А Семеныч – ничего,хорошо сыграл: заохал, заахал, начал выспрашивать.

Герман вскользь пересказал предысторию своего инфаркта,впервые от души ему порадовавшись: оказаться сейчас в жарко натопленной баньке,во власти этого убийцы – нет, лучше не надо.

Вошли в дом. Герман мыл руки, наблюдая, как сноровистоСеменыч мечет на стол еду и бутылки. Если исключить возможность, что одна изних была отравлена заранее, вроде бы ничего не подливалось и не подсыпалось. Даи куда спешить? Ясно же, что Герман не намерен срываться ночью обратно вНижний, можно дать ему время отужинать, как в доброе старое время.

Вот именно что срываться – намерен! И лучше не пить. Темпаче, что есть уважительная причина.

– Извини, – отодвинул рюмку. – Пока нельзя. Пока всеудовольствия под запретом.

Против воли промелькнуло вдруг воспоминание, что с нимсделалось, когда Альбина прильнула, коснулась невзначай губами его груди… невсе запреты действовали! Но этому воспоминанию здесь не было места, и Герман ссожалением прогнал его.

Вообще он как-то странно себя чувствовал. Удивительноспокойно. Не частил пульс, не била нетерпеливая дрожь. Пока ехал – да, все этобыло, и как еще! А тут вдруг – словно захолодел. И голос не дрогнул, когдавнезапно спросил:

– О Михе ничего не слышно?

– Хватил! – Никита Семеныч выронил ложку.

Герман только теперь обратил внимание, что тот, оказывается,всегда ел ложкой. Ясно, большую часть своей жизни Никита Кавалеров провел там,где вилок не выдают. А от застарелой привычки избавиться непросто.

– О Михе! Нашел, кого вспоминать! Он-то о нас уж точно ниразу не вспомнил.

– Похоже на то.

Герман лениво похрустывал свежим огурцом: вот тут, кроменитратов и прочих пестицидов, уж точно ничего не подмешано. А с ними он ужкак-нибудь справится!

– Насчет того дела, с Кириллом… новости какие-нибудь были?

– Может, и были. – Никита лениво ел картошку. Раз так,Герману тоже можно. Странно: несмотря ни на что, ему все сильнее хотелось есть.– Да разве мне кто сообщит? Но что может быть нового? Только Кирилл знает, чтосделал и почему.

Герман кивнул, отводя глаза. А если не только? Ничего неизвестно, конечно, однако присутствие Никиты в тот вечер у Кирилла теперь некажется простым совпадением!

– Выпьем за его память, – Никита Семенович проворно наполнилрюмки, взглянул прямо, открыто. – Знаю, ты его не любил, ну а мы тут большегода бок о бок прожили, пока Дашенька живая была. Горе его сломило, беднягу. Ито сказать – не всякому такое по силам!

Эта садистская жалость палача к жертве чуть не выбила изГермана всякое самообладание. Но вспомнил, какими слезами рыдал Никита,оплакивая Дашеньку, и снова ощутил в себе ни с чем не сравнимое, восхитительноеспокойствие близкого торжества справедливости.

– Извини, пить не буду, – сказал, так же прямо и открытоглядя в ненавистные глаза. – И отношение мое к Кириллу тут ни при чем. Сейчас ябы даже за собственное здоровье не выпил. Нельзя, сказал же. Как видишь, укаждого есть свои табу. Мне – пить, тебе в баньку ходить. Почему, кстати, язабыл?

– Да какими-то лишаями покрываюсь, черт его знает, –застеснялся Никита Семенович.

Герман хохотнул:

– Ой, извини, я вспомнил вдруг… Один типус в колонии, где яработал, – не представляешь, чего я там только ни навидался! – рассказывалдивную историю, почему человек может перестать в баню ходить с компанией.Скажем, «петухам» насильно делали на заднице татуировку: червоных тузов.

– Червоных тузов – это если каталу за мухлеж опускают илипроигравшего – за карточные долги. А вообще-то «петухов» пчелками метят,насколько я знаю, – с сомнением покачал головой Никита Семенович.

Герман глаз с него не сводил, вслушивался в каждуюинтонацию, но не уловил ни малейшей заминки, ни смущения. Ну, может быть, след,нечаянно данный Стольником, ложный. Но раскачать эту лодку можно попробоватьеще.

– Нет, я точно помню: именно тузы! Мне даже кличку этогомужика назвали. Вернее, две: раньше он звался Замазкой, а потом, когда вышел наволю, быстренько замаскировался. Однако фантазии не хватило: новая кличка тожеиз лексикона шулеров. Вольт.