предлагала – надевала на себя, погружала в себя, соединяла с собой в безумное сочащееся одно, пропускала через муки и наслаждения тысяч встреч; и в то же время… И в то же время она с мастерством, принадлежащим уже не ей – той, доисторической, когда-то живой красавице Соне, – а необъятной машинной памяти и поддерживающей эту память полиментальной логике, которая человеку недоступна совсем, – она в то же время умудрялась сосредоточенность на телесном слиянии соединить с неким высшим абстрактным, философическим настроением, нирвана от которого никак не связана с цепочками ощущений, получаемых через телесный контакт женщины и мужчины.

Будь на месте Эми человек, знающий предельную математику, он непременно решил бы, что перед ним разыгрывается отличное от классического доказательство существования второго поля теорем Клода-Наварры, одной из основ стандартного эн-тэта-бор-сопряжения; историк точно бы разглядел в танце некое послание, разъясняющее и дополняющее великий труд Никласа Харри «Основы всеобщей псевдоаутентичности» (Эми очень бы удивился, если бы этот историк сказал ему, как помогла в понимании потаенных мыслей великого Харри его мужская, такая здесь второстепенная партия), и тут же помчался бы записывать сообщенные ему столь странным путем новые логические посылки – побежал бы, если бы, разумеется, не был зачарован танцем до состояния полной окаменелости, каковое допущение представляется фантастическим совершенно. Тюремщик познал бы новый краткий и действенный путь к духовному самосовершенствованию; политик понял бы окончательно свое отличие от людей и, вне всяких сомнений, долго бы скорбел об утрате иллюзий; камрад… камрад, думается, воспринял бы танец (напомним, вторую, абстрактную составляющую) как вдохновенную проповедь о пользе бриттовой гимнастики, обеспечивающей полное раскрепощение творческого начала – словом, каждый взял бы от Сониного танца свое.

Эми читал Сонин сюжет как написанную специально для него книгу (вполне возможно, что так оно и было в действительности), причем книгу из тех, что обычно пишутся для богов. Он узнал, что для Сони – больше, чем для всего человечества – танец есть сущность, стоящая особняком, играющая в духовной, религиозной стороне человеческой психологии ту же роль, какую в любви играет соитие.

Еще он узнал странную, невероятную и, в общем, ненужную ему вещь: Сонин танец непонятным образом заключал в себе всю суть его жизни. Хотя сути у жизни нет, считал он в то же самое время. Даже больше: суть, пойманная им в танце, была связана с тем, что находится за пределами его жизни, его знакомств, интересов, его времени даже, – всего того, что никогда не задевало его и никогда не заденет, но через какие-то сумасшедшие, вывороченные обратные связи оно, для него не существующее, именно и проливалось в его жизни, позволяло суть назвать сутью… Был миг, когда Эми в полумашинном, получеловеческом катарсисе постиг и саму эту суть, но она оказалась так безрадостна, так ужасающе допотопна, что он не вынес ее и забыл тут же.

А еще были в танце события его детства – давно забытые запахи и огромные склоненные лица. Еще кровь. Еще пытки. Еще – совершенно непонятно, из какой памяти, – хладнокровные, профессиональные убийства. И безраздельно принадлежащая ему женщина по имени Соня. По имени Джосика. Немножко по имени Анни. Но главное – Соня, Соня.

Таким родным было это бешено струящееся тело – как будто его собственным. Теперь он исполнял свой сюжет мастерски, не задумываясь; он знал, что получается хорошо, лучше, чем когда бы то ни было. Танец исполнялся как бы сам собой, будто кукольник какой через тысячу ниточек, наслажденно пронизывающих его, шевелил его руками, ногами, головой, торсом, сокращал и расслаблял мышцы, направлял мысли… Сам же Эми сосредоточился только на одном – на любовании Соней. Только на одном.

Внезапно он встрепенулся – ощущение опасности вновь пронзило его. Он понял, что давно не следит за происходящим вокруг – и это неважно, что вокруг ничего не происходило. Он не должен был так увлекаться. Соня заколдовала не только зрителей, но и его тоже.

В танце она ободряюще ему подмигнула – мол, все в порядке, извини, дружок, малость перестаралась. Эми огляделся и чуть не захохотал.

Они все застыли с такими уморительными рожами! Те, кого он принял было за камрадов (а откуда им тут взяться, в Танцакадемии? Кто их пустит сюда?), сидели, вытаращив глаза и отвалив челюсти, у одного так даже потекла изо рта слюна – никогда еще не видел Эми такого мощного воздействия психотанца. Все дружки его, все дамочки, все знакомые и незнакомые так упоенно таращились в какую-то точку, а там уже давно никакой Сони не было. Точнее, она-то как раз была сразу везде, она… Эми только что заметил… она непонятно когда полностью перехватила у него управление музыкой и теперь, взвинчивая темп, шла вразнос. Она больше не притворялась женщиной. Теперь это была скачущая, переливающаяся полужидкая фигура с очень сложной и переменчивой топологией. Какие-то дыры блуждали по ее… скажем, телу, все это сопровождалось бешеной игрой красок. Вот она, полетев кверху и на высоте завибрировав, превратилась во что-то длинное и упоительно ворсистое, вот снова стала женщиной, но не Соней, почти не Соней, а Джосикой. А потом размножилась на целую толпу маленьких Фальцетти, которые немедленно затеяли жуткую кутерьму…

Музыка пришпорила и самого Эми. Отрабатывая бешеный ритм, он как ненормальный носился теперь по площадке, и удивительно – усталость не брала его, только пульс участился почти что до инфразвука. Он чувствовал, что хотя и работает на чистом экспромте (что вообще-то не было ему свойственно), все получается как никогда здорово – каждое его движение, каждый оборот, каждый вроде бы и случайный жест выполнялись им с поразительной четкостью и всякий раз оказывались чрезвычайно к месту. Он это очень хорошо чувствовал, да что там чувствовал – знал! «Вот счастье, – упоенно говорил он себе, не отрывая глаз от того, что, несмотря на мелькание форм, цветов и размеров, все равно оставалось Соней, прекрасной, потрясающей Соней, – вот оно – то счастье, которое только раз, ради которого (я это понял теперь) я и учился танцу. Это все Соня, я только из-за нее все могу, я заколдован, я заворожен, я танцую как бог…»

Вынырнула из чего-то хрупкого и золотистого вдохновенная Сонина мордочка, Соня кинула на него быстрый взгляд, извинилась улыбкой – мол, прости, что на тебя тоже подействовало, я не хотела.

А ему не за что было ее прощать, разве мог быть Эми в претензии? И в гипнозе он не утратил настороженности, вон и наплечники подтверждали, что он в полной готовности, что не увлекся, что