Наконец они оказались на широкой площадке и вошли вмаленькую полутемную комнату. Открытая дверь вела в гораздо более просторноепомещение, где уже ждали остальные; но Мариус не видел ничего, кроме слепящеяркого пламени камина в отдалении, и он отвел глаза.

Кто-то ждал его здесь, в этой маленькой комнате, кто-то, чьеприсутствие он мог определить лишь интуитивно. И этот кто-то стоял сейчас заего спиной. А когда Маарет перешла в большое помещение, увлекая за собойПандору и Сантино, он понял, что сейчас произойдет. Чтобы взять себя в руки, онсделал глубокий вдох и закрыл глаза.

Какими мелкими, незначительными показались все его горькиемысли, когда он подумал о том, чье существование на протяжении вековпредставляло собой сплошную цепь страданий и лишений, о том, кого он обрек навечную молодость со всеми ее потребностями, но кого ему не удалось ни спасти,ни довести до совершенства. Сколько раз за все эти годы мечтал он овоссоединении, но так и не набрался мужества, чтобы его осуществить. И воттеперь им наконец довелось встретиться – на поле битвы, в период переворотов икрушения надежд.

– Любовь моя, – прошептал он и вдруг сновапочувствовал, что наступил момент очищения, как тогда, когда он поднималсяввысь над снежными пустынями в царство равнодушных облаков. Болеепрочувствованных, искренних и сердечных слов он еще не произносил: – Мой прекрасныйАмадео.

И, протянув руку, он ощутил прикосновение пальцев Армана.

Какая она до сих пор гибкая, эта неестественная плоть,податливая, как у человека, холодная, но такая мягкая. Не в силах большесдерживаться, он заплакал, а когда вновь смог открыть глаза, увидел рядом ссобой юную фигуру. О, какое лицо! Такое покорное, такое уступчивое. Он раскрылобъятия.

Несколько веков назад в венецианском палаццо вечнымикрасками пытался он запечатлеть особенности этой любви. Каков был ее урок? Чтово всем мире не найдется двух душ, хранящих одну и ту же тайну, один и тот жедар преданности и отречения; что в душе обычного ребенка, в душе измученногомальчика он обнаружил ту смесь печали и простодушного благородства, котораянавсегда разбила ему сердце? Он понимал его! Он любил его так, как никтоникогда не любил.

Глядя сквозь слезы, он не увидел на лице Армана никакогоупрека в провале великого эксперимента. Перед ним было то самое лицо, котороеон рисовал, теперь слегка омраченное тем, что мы наивно называем мудростью;и он прочел в нем ту самую любовь, которой так самозабвенно добивался в тедавние ночи.

Если бы оставалось время, время укрыться в лесном покое – вкаком-нибудь теплом, уединенном месте среди высоких секвой – и говорить,говорить часами, говорить долгими ночами напролет. Но их ждали; тем болеедрагоценными и печальными становились эти минуты.

Он крепче обнял Армана. Он поцеловал его губы, длинныераспущенные волосы. Он жадно провел рукой по его плечам. Он взглянул на тонкуюбелую руку в своей руке. Каждую мелочь он стремился навсегда запечатлеть нахолсте; каждую мелочь он безусловно запечатлел в смерти.

– Нас ждут, не так ли? – спросил он. – Нампредоставили всего лишь несколько минут.

Арман без осуждения кивнул. Тихим, еле слышным голосом онсказал:

– Достаточно. Я всегда знал, что мы ещевстретимся. – О, какие воспоминания навеял тембр этого голоса. Палаццо срасписными потолками, кровать с красным бархатным пологом. Фигура этогомальчика, взбегающего по мраморной лестнице, лицо, раскрасневшееся от зимнеговетра с Адриатики, горящие карие глаза. – Даже в минуты величайшейопасности, – продолжал голос, – я знал, что мы встретимся, прежде чемя смогу свободно умереть.

– Свободно умереть? – ответил Мариус. – Развемы не всегда вольны умереть? И если сейчас это единственный выход, то нампотребуется только мужество.

Арман ненадолго задумался. И легкая отстраненность,закравшаяся в его лицо, вселила в Мариуса прежнюю печаль.

– Да, это правда, – сказал Арман.

– Я люблю тебя, – порывисто, страстно, совсем каксмертный, прошептал Мариус. – Я всегда тебя любил. Хотел бы я в эту минутуповерить хоть во что-нибудь, кроме любви, но не могу.

Их прервал тихий звук. К двери подошла Маарет.

Мариус положил руку Арману на плечо. Еще одна секундамолчания и понимания. И они последовали за Маарет в огромную комнату на вершинегоры.

Все стеклянное, за исключением стены за его спиной ижелезной трубы, свисавшей вдалеке с потолка над полыхающим огнем. Никакого освещения,только пламя, а наверху и впереди – остроконечные верхушки чудовищных секвой даласковое тихоокеанское небо с ядовитыми облаками и крошечными трусливымизвездами.

Но оно все равно прекрасно, правда? Даже если это не небонад Неаполитанским заливом, даже если смотришь на него не со склона Аннапурны ине с палубы судна, дрейфующего посреди почерневшего моря. Прекрасен уже сам егоразмах – и подумать только, совсем недавно он парил там, наверху, в темноте,доступный лишь взорам своих спутников да самим звездам. К нему снова вернуласьрадость, как тогда, когда он смотрел на рыжие волосы Маарет. Думая об Армане,он больше не испытывал грусти – одну лишь радость, безличную и прозрачную.Причина, чтобы оставаться в живых.

Ему внезапно пришло в голову, что он не специалист по горечии сожалениям, что для этого у него маловато выдержки, и раз уж ему сужденовновь обрести утраченное достоинство, то лучше поскорее прийти в форму.

Его приветствовал короткий смешок, дружелюбный,ненавязчивый, может быть, немного пьяный – смех молодого вампира, необладающего здравым смыслом. Он улыбнулся в ответ, бросив взгляд на изумленногоДэниела. Дэниел, тот самый «молодой человек» из «Интервью с вампиром». До негобыстро дошло, что это создание Армана, единственное его творение. Неплохойстарт взяло на Пути Дьявола это веселящееся захмелевшее существо, получившее отАрмана всю силу, какую тот смог ему передать.

Он поспешно обвел взглядом остальных, собравшихся заовальным столом.

Справа, на некотором расстоянии от него, сидела Габриэль:светлые волосы заплетены в косу, глаза полны нескрываемой боли. Рядом с ней –Луи, как всегда беспечный и пассивный; он молча воззрился на Мариуса, то лиизучая его с научной точки зрения, то ли боготворя, – а быть может, и то идругое сразу. Далее – его возлюбленная Пандора: волнистые коричневые волосы,все еще унизанные искрящимися капельками растаявшего снега, свободно лежат наплечах. Справа от нее – Сантино, вновь спокойный и невозмутимый, а наизысканном черном бархате – ни следа грязи.