— Держите.

Мужчина сунул капсулы под язык, вжался затылком в подножкуджипа и затих. На вид ему было около пятидесяти, но в подобном «околопятидесяти» можно просуществовать не один десяток лет. Законсервированнаямужественность, больше уместная на обложке журнала «Карьера», — даже встоль беспомощном состоянии мужчина выглядел монументально. В этом человекесмешались приглушенные запахи дорогого виски и дорогого парфюма; голоднаяюность и сытая зрелость, заграничные командировки и отечественные сауны, волчьяхватка и почти лебединая интеллектуальная расслабленность. Если он когда-нибудьи заказывал конкурентов (без этого такую внушительную зеленоглазую сумму накарманные утехи не наскребешь!), то исключительно под Брамса, руководствуясьоткровениями Ницше, Хайдеггера и прочих экстремистов в толстых академическихпереплетах. В этом седоватом хозяине жизни было все то, чего по определению немогло быть в голодранце Никите: мощные паучьи челюсти, жесткий рот, аскетичныевпалые щеки, к которым навечно приклеился загар Коста-Браво; тяжелые надбровныедуги и лоб мыслителя. Именно мыслителя, а не какого-нибудьловчилы-интеллектуала типа Билли Гейтса.

— Ну как? — поинтересовался Никита, почтираздавленный таким ярким воплощением благосклонности фортуны. — Полегче?

— Полегче… — в прояснившемся и вновь обретшем опоруголосе проскользнули нотки стыда за собственную слабость. Голос тоже был подстать паучьим челюстям — бестрепетный и обволакивающий одновременно.

— Ваша машина? — Никита кивнул подбородком всторону «Лэндровера».

— Моя…

— Вы в состоянии управлять?

— В состоянии…

Это была очевидная, но вполне простительная для такогосильного человека ложь. Ему действительно стало полегче, но он все еще не могуправлять даже собственным телом.

— Давайте-ка я вас отвезу, — предложил свои услугиНикита. — Вы где живете?

— Васильевский…

Ого! Соседи!… Никита тоже жил на Васильевском, в мрачноватомдоме на Пятнадцатой линии, недалеко от Малого проспекта. Но вряд лиВасильевский Никиты Чинякова походил на Васильевский феерического владельца«Лэндровера». Тот, скорее всего, окопался на демаркационной Третьей, в недавноотреставрированном заповеднике новых русских. С подземными гаражами, закрытымиитальянскими двориками, кондиционерами, встроенными в окна, и видеокамераминаблюдения по периметру.

— Вот только тачка у меня не фонтан, — совершеннонеожиданно для себя прогнусавил Никита. — С вашей не сравнить…

— Кой черт!…

Действительно, кой черт! Для такого забронзовевшего всобственном величии деятеля все — «кой черт». Даже его собственный крутой«Лэндровер». Наверняка он меняет эти «лэндроверы», как перчатки.

— Можете встать? Или вам помочь?

— Не нужно. Я сам…

У Никиты вдруг перехватило горло. «Я сам» — было излюбленнымвыражением Никиты-младшего. С тех самых пор, как он научился завязывать шнуркина ботинках и несложные слова в несложных предложениях. Ничего общего междумаленьким мальчиком и стареющим мужиком не было, кроме этого лобастого «Я сам»,но… Никита вдруг подумал, что вырасти Никита-младший, он вполне бы мог походитьна этого умницу-самца с самоуверенными бесстрашными яйцами. Не на него самого идаже не на Ингу — а вот на этого самца… Случайное сходство, «Рюи блаз» — совсемкак в забытом, нежнейшем черно-белом кино с Жаном Марэ в главной роли… Жан Марэбыл кумиром Никитиного добропорядочного старопетербургского детства. И Никитавпервые посмотрел на случайного знакомого с симпатией.

— Тогда я жду вас в машине. Вон моя «девятка»…

— Хорошо. Дайте мне еще две минуты.

В голосе мужчины появились повелительные нотки: никакихвозражений, слушай и повинуйся, приказы не обсуждаются, а выполняются. И Никитапоплелся к «жигуленку» — выполнять приказ. И все эти долгие две минуты ожиданиянаблюдал не за мужчиной, а за секундной стрелкой часов на приборной панели.Уложится или нет, уложится или нет?

Он уложился.

Это была разъедающая кровь профессиональная пунктуальностьделового человека. Такой и на свои собственные похороны явится с временнымлюфтом в десять секунд.

Тяжело рухнув на пассажирское сиденье, мужчина смежил веки исказал:

— Пятнадцатая линия и угол Среднего. Остановитесь возлемагазина «Оптика»…

Никита даже присвистнул от удивления. А они, оказывается, непросто соседи, а почти родственники! Но вряд ли его нынешний пассажир жил всером коммунальном клоповнике с вывеской «Оптика» на первом этаже…

— Ориентируетесь на Васильевском?

— Да как сказать, — Никита пожал плечами. —Всю жизнь там прожил.

И даже ходил в детсад рядом с клоповником. Теперь от детсадаостались одни воспоминания — из ничем не примечательной двухэтажной коробкименьше чем за полтора года состряпали уютный особнячок на четыре квартиры…Особнячок до последнего времени заселен не был, очевидно, не все работы поотделке были завершены, но…

Уж не там ли собирается свить аристократическое гнездо этотделовар?…

— Отлично. Тогда поехали…

…Догадка Никиты подтвердилась ровно через пятнадцать минут,когда «девятка» затормозила у освещенного строительными прожекторами особняка.Так и есть, работы еще не закончены. А он уже примеряется к новой сфереобитания — справный хозяин, ничего не скажешь.

— Сколько я вам должен? — спросил мужик.

— Нисколько, — ответил Никита.

— Так не бывает.

— Бывает. Я рад, что смог вам помочь.

Это была не вся правда. Большая ее часть, но не вся. Вседело заключалось в том, что Никите понравился этот железобетонный тип, этаходячая энциклопедия жизненного успеха. Понравился до детского щенячьеговосторга, до подросткового полуобморочного поклонения. Помочь такому человеку,подставить плечо в трудную минуту — из разряда фантазий перед сном. И вот,пожалуйста, — свершилось! Никита поймал себя на мысли, что ни разу запоследние пятнадцать минут не вспомнил ни об Инге, ни о Никите-младшем, а ведьон думал о них постоянно. Думать о них было тяжелой изнурительной работой,сизифовым трудом, безнадежным и бесконечным, — и вдруг такая передышка!Целых пятнадцать минут блаженной пустоты — впору самому приплатить за это!

— Выпить хочешь? — неожиданно спросил мужик.

— Хочу, — вполне ожидаемо ответил Никита.

— Идем.

* * *

…Как потом оказалось, это было приглашением в ближний кругОки Kopaбeльникoffa. В самый ближний. Ближе не бывает. Вот только тогда, вянварскую ночь, сидя на кухне у пивного барона, Никита Чиняков даже неподозревал об этом. Квартира Корабельникоffа — вернее, набросок, скелетквартиры — состояла из пяти пустых комнат, двух санузлов и кухни, в которой,при желании, можно было проводить товарищеские встречи по конному поло. Накухне, как и в комнатах, не было ничего, кроме бытовой техники гигантскийхолодильник, плита, микроволновка, стол, широкое кожаное кресло и одинокаятабуретка. У стены стояло несколько картонных коробок с затейливым лейблом инепритязательной надписью «Корабельникоff Classic». Коробки оставили Никитуравнодушным. Да и заметил он их чуть позже, поначалу сосредоточив все вниманиена хозяине квартиры. Даже в предательском свете нескольких стоваттных лампочекничего не изменилось его новый знакомый так и не выскочил из благороднойкатегории «около пятидесяти». В этом возрасте играют во взрослые игры, делаютвзрослые ставки и вершат судьбы мира — именно в этом, а не в куцем Никитиномвозрасте Христа. Ничего не изменилось, вот только загар показался Никите чутьтемнее, рот — чуть жестче, а лоб — выше. Хотя куда уж выше!… Лоб скобкойобхватывали битые глубокой проседью густые черные волосы: очевидно, хозяинначал седеть еще в юности, так что никаких сожалений по этому поводу быть недолжно. Да и ни по каким другим — тоже. Жизнь состоялась! Что бы там нинашептывали две печальные складки у крыльев носа. А нашептывали они о потерях…Кой черт — потерях, к пятидесяти у каждого за спиной целая вереница потерь,философски рассуждая — всего лишь цена за возможность жить дальше. Когда-нибудьи ты сам станешь ценой, платой для других людей, — необязательные мысли обэтом можно разгребать лопатой. Но ворочать черенок Никите не хотелось, емухотелось выпить, может быть, даже напиться. С совершенно незнакомым ему и такимпритягательным человеком.