Но с мнением Никиты никто и считаться не будет, его номер —пятый, его кресло — приставное, его место — на параше, пусть и оснащенной самойпередовой сантехникой… Огрызок «Navio negreiro», состоявший из двух куплетов иприпева в стиле «умца-умца-гоп-со-смыком», Никита посвятил изучению неожиданнойКорабельникоffской пассии. Нет, не конкретно ей — с певичкой все было ясно ссамого начала, — а тому ощущению опасности, которое исходило от нее.

Смертельной опасности.

В чем-чем, а в «смертельном» Никита разбирался. Он слишкомдавно стоял на краю пропасти, он слишком долго заглядывал в нее, он изучил всеповадки смерти. Вот и сейчас — глядя на певичку и на ее чистый,сладковато-трупный, полуразложившийся голос, петлей обвивающий крепкую шеюпатрона, Никита сказал сам себе: «Кранты тебе, Ока Алексеевич. Она тебя вмогилу загонит, как два пальца об асфальт»… Финал был ясен как день, во всякомслучае — для Никиты, вот только кривая дорожка к этому финалу непросматривалась. Да и с чего бы ей просматриваться, никаких поводов к этомуКорабельникоff не давал, совсем напротив. Завидный женишок с хорошопоставленным бизнесом, с хорошо развитыми хватательными рефлексами, с хорошонатренированным телом… Да и возраст самый подходящий, лишь слегка припорошенныйблагородной патиной. В этом возрасте не только детей наплодить можно, но и наноги их поставить, и внуков дождаться при хорошем раскладе.

И все же, все же…

Мнимая удавка на шее Корабельникоffа затянулась туже изаставила Никиту поежиться. Он даже затряс головой, чтобы сбросить с себянаваждение. Но это помогло ненадолго, а точнее — на пять минут. Ровно черезпять минут Марина-Лотойя-Мануэла оказалась за их столиком, в непосредственнойблизости от осоловевшего от любви пивного барона.

— Познакомьтесь, Мариночка, — придушенным голосомсказал Корабельникоff. — Это — Никита. Мой ангел-хранитель…

Никита даже не удивился столь неожиданным, с барского плечаброшенным погонам ангела-хранителя. В конце концов, это была чистая правда: недал Корабельникоffу загнуться в свое время, протянул руку помощи едва неокочурившемуся бедолаге. Удивило его другое: Kopaбeльникoff так хотелпонравиться чертовой Мариночке, что легко расстался с кондовыми терминами,бросающими тень на его византийское, мать его, величие. Не задрыга личныйшофер, каких миллионы, — но ангел-хранитель; не банальныйпредставительский «мерс», каких десятки тысяч, — но Ноев ковчег; незанюханная пивная империя, каких тысячи, — но римский протекторат. Совсеми вытекающими.

Дурилка ты картонная, Ока Алексеевич, что тут еще сказать!

— Марина, — голос певички при ближайшемрассмотрении оказался совсем другим: не таким уж детским и не таким ужневинными.

Да и глаза… На двадцать три они никак не тянули. Что-то вних такое было… Глаза отставной шлюхи, напичканной татуировками рецидивистки,залетной киллерши и то выглядели бы невиннее… А эти глаза видели Никитунасквозь, со всеми его невнятными опасениями.

«Не влезай, убьет», — нежно просемафорили Мариночкиныресницы. И от этой нежности у Никиты взмок затылок и едва не хрустнули шейныепозвонки.

— Очень приятно, — пробубнил Никита, прислушиваяськ чуть уловимому треску в шее.

— Мне тоже, — фальшиво улыбнуласьМарина-Лотойя-Мануэла, обнажив крупные породистые зубы.

«Такими зубами только колючую проволоку перекусывать,Мариночка! Только консервные банки вскрывать. В собачьих боях тебе бы не былоравных…»

— Вы позволите? — глупо засуетился Корабельникоff,разливая вино по бокалам.

— Да, конечно…

На бокал Мариночка даже не посмотрела, она продолжалаизучать Никиту. А Никита продолжал изучать ее. И чем больше он вглядывался вэто почти совершенное лицо, тем больше терялся в догадках: как могло случитьсятакое, что венцом его карьеры оказался третьеразрядный кабачишко? Оно могло быукрасить обложку любого журнала, могло стать мечтой любого крема от морщин,резко продвинуть на рынок любую косметическую фирму, любой модельный дом… Авместо этого — «Navio negreiro», умца-умца-гоп-со-смыком… Может, это всего лишьпромежуточная остановка, грозовой перевал?…

Фигушки.

Такие лица не терпят промежуточных остановок. Они не бываютпешками, рвущимися в ферзи. Они — ферзи по определению. Они не прилагаютникаких усилий, они похрустывают жизнью, как кисло-сладкой антоновкой, а самажизнь стелется перед ними травой, пляшет кандибобером…

— За вас, Мариночка, — произнес блеклый тостКорабельникоff!

Потом последовали не менее блеклые тосты за талант икрасоту, потом — пара смешных анекдотов и один несмешной, а потомKopaбeльникoff удалился в туалет. И Мариночка с Никитой остались одни.Некоторое время они молчали.

— Я тебе не нравлюсь, — первой нарушила молчаниеМарина-Лотойя-Мануэла. — Активно.

— Я ничего не решаю, — дипломатично ушел от ответаНикита.

— А ему?

— А ему — нравишься, — скрывать очевидное не имелоникакого смысла. — До поросячьего визга.

Мариночка улыбнулась Никите приторной улыбкой палача приисполнении: знай наших!

— Женится на мне, как думаешь?

— Женится, — промямлил Никита, удивляясь ивосхищаясь Мариночкиному цинизму.

— Не вздумай вставлять мне палки в колеса,ангел-хранитель. Крылья оборву. И не только крылья…

Эта оборвет, и к гадалке ходить не надо.

— Ну ты и сука, — только и смог выговорить Никита.

— Только никому об этом не рассказывай.

— Никому — это кому?

— Ему, — Мариночка легко перегнулась через стол иухватила Никиту за подбородок. Хватка была железной и бестрепетной.

Влип, влип хозяин, ничего не скажешь.

А лицо Мариночки вблизи оказалось почти отталкивающим всвоем совершенстве. Идеальный разрез глаз, идеальная линия губ, идеальныекрылья носа, идеальные, хорошо подогнанные скулы. Ни единой червоточинки,лучшего надгробия для Оки Алексеевича Корабельникоffа и придумать невозможно.Лучшего склепа.

— Ты знаешь, что я сделаю первым же делом? Когда выйдузамуж?

— Уволишь меня к чертовой матери… — Никита попыталсявысвободить подбородок. Тщетно.

— И не подумаю, — легко расставшись с Никитинымподбородком, Мариночка позволила себе не таясь и вполне плотоядноулыбнуться. — Наоборот, попрошу прибавить тебе жалованье.

— Широкий жест… С чего бы это?…

— Я ведь тебе не нравлюсь… Именно поэтому. Не так ужмного людей, которым я не нравлюсь. И их я предпочитаю держать при себе…

— Довольно странно, ты не находишь?

— Совсем напротив, я нахожу это вполне естественным.Любовь расслабляет, и мускулы теряют упругость. А поддерживать форму способнатолько ненависть, И ты нужен мне как раз для того, чтобы не потерять форму.