Притягательный человек знакомиться не торопился. Он неспросил, как зовут Никиту, да и сам не представился.

— Водку будешь? — отрывисто спросил он.

— Буду…

Если бы Никите предложили денатурат, он бы все равносогласился. «Я думаю, это начало большой дружбы», — осторожно пульсировалав Никитиных висках последняя фраза из нежнейшей черно-белой «Касабланки». Вселюбимые фильмы Никиты были нежнейшими и черно-белыми… Его теперешний мир тожебыл черно-белым, но никакой нежности в нем не было. Только отчаяние и боль.Теплая, как парное молоко, водка оказалась недорогой, но качественной, палкаколбасы была искромсана кое-как, хлеб нарезан толстыми ломтями, огурцывыуживались прямо из банки — лучше не придумаешь! После первых стопок огромнаякухня сузилась до размеров заплеванного купе поезда дальнего следования. ИНикита сломался. Почти не сбиваясь и совсем не путаясь, он рассказал случайномучеловеку всю свою жизнь, и жизнь Инги, и жизнь Никиты-младшего. А потом — и всюсвою смерть, и смерть Инги, и смерть Никиты-младшего. Незнакомец слушалсосредоточенно и молча и ни разу не перебил. И только вытаскивал из бездонногохолодильника все новые и новые емкости с водкой.

В конце концов, случилось то, что и должно было случиться:Никита напился в хлам. Он не помнил, как отключился. Пришел в себя на диване вгостиной, заботливо укрытый пледом. В широких окнах маячил сумрачный январскийдень, а прямо на полу, возле аккуратно составленных ботинок, валялась визитка.Преодолевая сухость во рту и ломоту в затылке, Никита нагнулся, подхватил ее ипринялся изучать.

Плотный ламинированный кусок картона содержал не так ужмного полезной информации, что-то подобное Никита предполагал с самого начала.Но неизвестный, случайно открытый им материк приобрел реальные очертания иполучил имя. Странное имя — Ока.

"ОКА КОРАБЕЛЬНИКОFF, — значилось в визитке, —ПИВОВАРЕННАЯ КОМПАНИЯ «КОРАБЕЛЬНИКОFF».

Разноцветные этикетки Корабельникоffского пива заплясали вглазах — самое время опохмелиться! Но, прежде чем высунуться из-под пледа испустить ноги на пол, Никита перевернул визитку.

«НАБЕРЕЖНАЯ ОБВОДНОГО КАНАЛА, 114. СЕГОДНЯ, 17.00».

Это было похоже на очередное распоряжение. Или… Может быть…«Я думаю, это начало большой дружбы»?… «Forse che si, forse che no». Кровьснова тихо заворочалась в Никитиных висках. Опохмелиться! И побыстрее!

Чувствуя себя мальчишкой в пустом родительском доме, Никитана цыпочках прокрался на кухню и залез в холодильник. Холодильник оказался подзавязку забит водкой, пивом и баночными огурцами, а на краешке стола лежалключ. На самом видном месте — не заметить его было невозможно. Следовательно,ключ предназначался именно ему, Никите. Монументальный Ока не стал будить егоутром, чтобы за шкирку вытряхнуть непроспавшегося молодца за дверь, совсемнапротив. Оставил постороннего человека в своей квартире, начиненнойстереосистемами, плоскими телевизионными ящиками и прочими прелестями обществапотребления. Удивительная беспечность, хотя… Если учесть, что сегодня ночьюНикита отказался от платы за доставку дорогого во всех отношениях тела наПятнадцатую линию, а еще раньше не соблазнился целой пачкой долларов… Хотя могбы, мог. Уж слишком беспомощным выглядел Корабельникоff у подножия«Лэндровера», грех было не упасть до банального безнаказанного воровства. Но —не упал. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что Никите можно доверить все,что угодно, он и булавки чужой не возьмет. А психологом Ока Корабельникоff былнаверняка — не мог не быть, занимая такой пост. Не глядя махнув бутылку «КорабельникоffClassic» и сунув ключ в карман джинсов, Никита засобирался. В свою собственную«сраную жизнь», как называл его нынешнее существование друган Левитас. Дружбаих тянулась еще из покрытых сиреневой дымкой школьных лет; они не рассталисьдаже тогда, когда Никита поступил на мехмат университета, а Митенька, попричине врожденной математической тупости, — пополнил ментовские ряды.Беспривязно кочуя, он в конце концов оказался в убойном отделе, да так и завистам на должности опера.

Митенька Левитас был единственным человеком, с которымНикита поддерживал некое подобие отношений. Это было единственной уступкойбезвозвратно ушедшей счастливой жизни; слабостью, замешанной на общеминститутском прошлом, на общих девочках, общих выпивках и общей работе. Отказатьсяот Левитаса означало заколотить гроб окончательно. И Левитас всеми правдами ине правдами просачивался в узкую щель, куда всем остальным вход был заказан.Друзьям Никиты, друзьям Инги, их общим друзьям. Иезуитская инициатива, как ивсе другие иезуитские инициативы, исходила от Инги: в их ледяном аду не должнобыть никого, — никого, кто может согреть словом, дыханием или простосочувственным пожатием руки. Противостоять Инге было невозможно, — и всеотступили. Не сразу, но отступили. И только Левитас продолжал долбить клювом впроклятую крышку их общего с Ингой гроба. Иногда ему даже удавалось вытащитьНикиту в сауну на Крестовском, но чаще они встречались в «Алеше» на Большомпроспекте — за традиционным «полкило» паленого махачкалинского коньяка.

— Бросай ты эту суку, — в очередной раз увещевалЛевитас Никиту.

— Хороший совет, — в очередной раз грустноулыбался Никита.

Бросить Ингу! Нет, он никогда этого не сделает, никогда!Бросить Ингу означало бросить на произвол судьбы маленького мертвого мальчика,сына, — оставить его лежать под открытым небом, пока вороны времени невыклюют ему глаза. Бросить Ингу было невозможно.

— Ну нет так нет, — в очередной раз соглашалсяЛевитас. — Тогда по-быстрому допиваем коньячишко и возвращайся в своюсраную жизнь.

— Куда ж я денусь!…

— Ну, блин… Нет ума — строй дома…

«Нет ума — строй дома» — знаменитая Митенькина присказка.После нее следовал монолог о смерти, к которой Левитас, как сотрудник убойного,относился достаточно цинично.

— Не с вами одними такое несчастье случилось, —впаривал Никите Митенька. — Уж поверь… Я с этим постоянно сталкиваюсь…Сплошь и рядом, сплошь и рядом.

— Ты не понимаешь… Смерть — только тогда смерть, когдаона касается тебя лично. Все остальное — не в счет…

— Дурак ты, Кит. Ой, дурак…

В этом месте их бесконечной, идущей по кругу беседы Левитас,как правило, замолкал: перед ним вставала обычная дилемма, — шваркнутьНикиту по физиономии или молча допить коньяк. И, как правило, Левитас выбиралпоследнее: несмотря на оголтелую работу, он был миролюбивым малым.

Миролюбивым и свободным, не отягощенным ни женой, ни детьми,ни особыми проблемами. Хотя одна проблема у Левитаса все-таки была. Проблеманосила кличку Цефей и отнимала у Митеньки те немногие силы, которые ещеоставались после работы и беспорядочных половых связей. Цефей (или по-домашнемуЦыпа) был гнуснейшим молодым доберманом с отвратительным характером. Цыпа кусалвсех подряд, невзирая на возраст и пол, и так громко выл в одиночестве, что кМитеньке неоднократно заглядывала милиция — не подпольный ли абортарий содержитгражданин Левитас, не живодерню ли на дому? Кроме того, Цыпа не признавалсобачьего распорядка и нагло клал кучи посреди коридора в самое неподходящеедля этого время. Обычно оно совпадало с визитом очередной секс-дивы, на которойЛевитас готов был жениться, не выползая из койки. Дива, преследуемая запахомсобачьего дерьма, покидала логово Левитаса в пожарном порядке, после чегоМитенька принимался за показательную порку. Но толку от этой порки не былоникакого.