Они нашли Никиту-младшего минут через десять. Так, во всякомслучае, утверждал толстяк, который давал показания милиции, приехавшейодновременно со «скорой». Для самого Никиты время остановилось и пересталосуществовать. Нет, метастазы времени, его короткие сполохи все еще давали осебе знать, когда он пытался вдохнуть жизнь в посиневшие губы сына, когда,положив его невесомое тело на колено, все жал и жал на узенькую детскую спину.Чуда не произошло — только песок и вода, выходящая из легких. Только песок ивода-Никита почти не помнил похорон. Зато хорошо запомнил Ингу — в тот вечер,когда они впервые остались одни, без Никиты-младшего. Без живогоНикиты-младшего, без мертвого Никиты-младшего. В тот вечер и во всепоследующие. До этого он, как мог, пытался поддержать жену, Инга тоже цепляласьза него — чтобы не сойти с ума в водовороте последнего ритуального кошмара.«Нужно перетерпеть, нужно перетерпеть, милый», — бессвязно шептала онаНиките даже на кладбище. Она была единственной, кто не плакал, — и это невыглядело кощунственным: горе было слишком велико, чтобы пытаться умилостивитьего, заглушить слезами.

До девятого дня Инга была спокойна, удивительно спокойна —так спокойна, что Никита несколько раз снимал телефонную трубку, чтобыпозвонить в психушку. Она почти не выходила из детской, а если и выходила, тотолько для того, чтобы заглянуть в шкаф, под кровать и за портьеры в спальне —излюбленные места Никиты-младшего в их до одури беспорядочной семейной игре впрятки… Кого она искала? Никиту-младшего, себя саму, безвозвратно утерянноесчастье последних шести лет? «Forse che si, forse che no».

Нужно перетерпеть, нужно перетерпеть, милый…

Все эти девять дней она была нежна с Никитой — рассеянно,потусторонне нежна. Такой нежности не было даже в их медовый месяц в Мантуе.Впрочем, о нежности говорить тогда не приходилось — страсть, дикая,необузданная, страсть — вот что там было. И Никита-младший родился смуглым, сдлинными черными прядками на темени, с неровными, как будто подпаленнымиресницами, — он был выжжен этой страстью. Он родился от огня, а умер — отводы…

Все кончилось на десятый день. Инга нашла. Но не сына,спрятавшегося в спальне, нет. Она нашла то, чего не искала, не хотела найти нипри каких обстоятельствах, — она нашла правду о том, что Никиты-младшегобольше не будет. Никогда. Роботы-трансформеры, книжки, фотки, пожухлыевидеопленки с дня рождения будут, а его — не будет. Правда слишком долго стоялаза портьерой, лежала под кроватью, сгибалась в три погибели в шкафу — и ейнадоело хорониться! Она выползла из своих многочисленных укрытий и коснуласьнежных тонких волос Инги шершавой безжалостной ладонью, а потом, примерившись,ударила наотмашь: Никиты-младшего не будет никогда.

Никита не видел, как это произошло: он сидел на кухне ивливал в себя водку. С тем же успехом можно было пить спирт, мазут,дистиллированную воду — никакого эффекта. Инга вошла как раз в недолгомперерыве между двумя очередными стопками, прикрыла за собой дверь и тяжелооблокотилась на нее.

— Ты убил моего сына, — безразличным треснувшимголосом сказала она.

Это была вторая правда, открывшаяся Инге вслед за первой.

— Ты убил моего сына. Гореть тебе в аду.

Никита даже не нашелся, что ответить. Да и что былоотвечать? «Ты права»? «Ты сошла с ума»? «Побойся Бога»? «Нужно перетерпеть,милая»?…

— Инга… — пролепетал Никита. Но так ничего и не сказал.

— Я обещаю тебе ад. Ты слышишь? Обещаю…

И она сдержала слово. Его неистовая жена. Она не ушла отНикиты, потому что уйти от Никиты — означало увести ад с собой. И больше невидеть, как мучается невинный убийца невинного сына. А ей нужно было видеть,нужно! Дважды Никита пытался покончить с собой — и дважды Инга спасала его: отпетли и от жалкой кучки бритвенных лезвий. В последний раз она успела как развовремя — Никита всего лишь дважды полоснул себя по венам, на большее нехватило времени: она вынесла дверь в ванную — и откуда только силы взялись?…

— Ты не отделаешься так легко, — сказала Инга,зажимая губами хлещущую с запястий кровь. — Не отделаешься. Ты будешьжить. Смерть не для тебя, слышишь!…

И Никита смирился. Смерть не для него. Смерть — рай, а онприговорен к аду. И его светловолосый палач всегда будет рядом с ним. Они обасостарятся в этом аду, а Никита-младший так и останется шестилетним мальчишкой,который больше всего боялся оказаться слабаком.

После смерти Никиты-младшего они ни разу не были близки. Онидаже спали в разных комнатах: Инга — в детской, а Никита — в их когда-то общейспальне. Но оставаться там тоже было невыносимо: спальня была пропитана ихласками, их безумными ночами, ее приглушенными (чтобы не разбудить сына)стонами и его шепотом: «Ты нимфоманка, девочка, нимфоманка… Боже мой, я женатна нимфоманке…» За годы супружества — до самой смерти Никиты-младшего — ихстрасть не потускнела, скорее наоборот — что только не приходило им в голову! Аслабо заняться любовью в подсобке мебельного магазина, куда они завернули,чтобы выбрать стол для Никиты-младшего? Не слабо, не слабо… А слабо занятьсялюбовью в лифте — в доме Никитиного приятеля Левитаса, к которому они былиприглашены на день рождения? Не слабо, не слабо, совсем не слабо, даром чтошампанское разбито, цветы помяты и от макияжа ничего не осталось — как же тыхороша… Как же ты хороша, девочка моя… А невинные шалости на последнем ряду сгарниром из затрапезного американского кинца — в «Баррикаде» или «Колизее»!Инга предпочитала «Колизей» — кресла в «Колизее» ей нравились больше. Онаобожала целоваться на эскалаторе в метро — и они иногда, оставивНикиту-младшего с приходящей няней, посвящали метрошке целые вечера Смешно,ведь у Никиты уже давно была машина — «жигуленок» девятой модели. Конечно же,они проделывали это и в машине, как проделывали это везде, но с «целоваться наэскалаторе» ничто не могло сравниться. Целоваться на эскалаторе, залезать другдругу под одежду в переполненном вагоне — и чем больше одежды, тем лучше, темдольше и упоительнее один и тот же, но всегда новый путь к телу… К напряженнымсоскам, к взмокшей спине, к колом вставшему паху. В этот момент шальные глазаИнги меняли цвет — Никита даже не мог подобрать определения этому цвету, пока —совершенно случайно — не нашел его: цвет крылышек ночной бабочки, утонувшей вбокале с коньяком…

Дерьмо, дерьмо, дерьмо…

Больше он ни разу не видел у нее таких глаз, и «утонуть» —тоже стало словом-табу. Самым страшным словом, возглавлявшим список всехстрашных слов.

Он не смог оставаться в спальне и перебрался на кухню, намаленький вытертый топчан. Детская была за стеной, слишком тонкой, чтобы скрытьот Никиты беззвучные рыдания жены: так они оба и тлели в этом своем ледяном адучерез стенку, порознь — и все равно вместе, порознь — и вместе. И ни разу он непереступил порог детской — не под страхом смерти, а под страхом жизни, котораяхуже смерти. Инга охраняла детскую, как львица охраняет свое логово. Лишьоднажды, вусмерть напившись (только спустя три месяца он заново научилсяхмелеть от алкоголя), Никита попытался войти. Она легко справилась с ним,пьяным и жалким, отбросив к противоположной стене коридора. Он с готовностьюупал и с готовностью стукнулся затылком о стенку.