Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновавгород. Дорога шла вниз. Последние домики слободки остались позади. В глухойпредрассветной темноте не было видно ни зги, и, если бы не Ахметка, чудомнаходивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближеи ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запахсвободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительногоспуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря сталосветлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы,раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенныеголоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.

Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ногии с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомомБорису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.

– Ахметка, ты, что ли? – крикнули из темнотыпо-русски.

По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослыйплечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутаноконцами башлыка, в руке темнел «маузер». Мальчик замычал что-то свое, иудивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволялскудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес ссильным певучим акцентом:

– Деньги давай. Не «колокола» – лиры. Батум плывем.Сейчас плывем. Пока темно.

Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящихбумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борисприбавил еще несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнувБорису рукой – мол, давай за мной!

Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую головутатарчонка, пробормотал:

– Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! – и пошелобратно к сходням.

Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя, какловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе,но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис скрепя сердцешагнул на шаткую доску.

Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенноепалубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатаякаютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стоял знакомыйконтрабандист и еще двое: один – совершенно разбойничьего вида субъект, адругой – юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажнуюмраморную статую греческого бога Пана. Первый – главный на корабле –скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи уберега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус,подвешенный к рейку. Капитан встал у рулевого весла, и фелюга, неровноподпрыгивая на волнах, отошла от берега.

Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы,позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускалсятуман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти воткрытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русскиеслова, сказал:

– Га-аспадин хароший, ты в каюта ступай. ГригорийСтепаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч – хароший человек, свойчеловек, только не надо ему тебя видеть.

– Кто такой Григорий Степаныч? – удивленно спросилБорис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.

– Таможня, – коротко ответил контрабандист, потомдобавил: – Красные были – Григорий Степаныч плавал, белые были – ГригорийСтепаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.

– А как же он нас увидит, когда туман? –поинтересовался Борис.

– Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он,Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч ужеидет.

Борис не видел и не слышал никаких признаков – только плескволн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробралсяв тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол намаленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис устроился струдом, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетенуюциновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих,прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерноетарахтение мотора.

Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которуюмог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как сровным тарахтением к паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюгадрогнула от толчка.

– Здоров, Спиридон! – раздался басовитый окрик.

– Бог в помощь, Григорий Степаныч! – ответилконтрабандист. – Сами-то здоровы ли?

Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, какраньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась – пресловутыйГригорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя – уж оченьмного его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, сзагорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного иззапорожцев с известной картины Репина.

– Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?

– Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! –Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.

Узел тут же исчез в одном из бездонных карманов засаленныхшаровар.

– Люблю греков! – довольно пробасил ГригорийСтепаныч. – Понимающие вы люди! Знаете, чем старику угодить! Людишек-то невезешь?

– Как можно, Григорий Степаныч! – Спиридон ударилсебя кулаком правой руки в грудь, в то же время засовывая левой рукой в карманзапорожцу одну из хрустящих бумажек Бориса. – Как можно? Что ж я, непонимаю…

– Понимаешь, Спиридон, понимаешь, – ГригорийСтепаныч ласково похлопал контрабандиста по плечу, – иначе большиенеприятности от контрразведки можешь поиметь…

В это самое время возле них появился напарник Спиридона сдвумя стаканчиками в руках. Григорий Степаныч ловко прихватил стаканчик двумяпальцами огромной волосатой руки, Спиридон принял второй, они чокнулись ивыпили, не расплескав ни капли, несмотря на то что фелюга ощутимо раскачиваласьна волнах.

– Будь здоров, Спиридон! – рявкнул старыйзапорожец. – Ну, пошел я. Обратно из Батума пойдешь – увидимся! Белые тут,красные или зеленые – хоть полосатые, а мы с тобой, Спиридон, всегда тут, вморе! – С такими словами он перебрался в свой катер.

Фелюга снова качнулась, будто с нее скинули половину груза.Греки снова распустили подтянутый к рейку парус, и фелюга рванулась вперед, какпочувствовавший шпоры конь.

Весь день Борис промаялся в душной тесной каюте и тольковечером, когда стемнело, капитан разрешил ему выйти на волю. А днем Борислежал, раздевшись, истекая потом, и проклинал все на свете. Рана под повязкойне болела, и Борис помянул добрым словом Марфу Ипатьевну и ее целебную мазь. Носовершенно неожиданно воспалился зуб, то есть ранка, что осталась на местевыбитого Карновичем зуба. Щеку дергало и даже, насколько мог определить Борисна ощупь, разнесло. Голова горела, и непонятно было, от внутреннего или отвнешнего жара. Сквозь щели в досках Борис мог видеть, что творится на фелюге.Спиридон и его подручный по очереди сменялись у руля. Мальчишка по случаю жарыразделся догола, повязал чресла какой-то тряпкой, сверкал на солнцебезупречного сложения бронзовым телом и от этого еще больше походил нагреческого бога.