Не только я испытывал волнение перед поездкой. К моемуудивлению, Ханна уже за несколько дней до нее тоже стала проявлять признакибеспокойства. Она со всех сторон обдумывала, что ей взять с собой в дорогу, ито так, то этак упаковывала подсумки и рюкзак, которые я принес для нее. Когдая хотел показать ей на карте наш маршрут, каким я его задумал, она не хотеланичего слышать и видеть. «Я сейчас слишком взволнована. Ты сам знаешь, что тамк чему, парнишка.»

Мы выехали на второй день пасхи. Светило солнце, и онопродолжало светить все четыре дня. По утрам было свежо, а днем тепло, неслишком тепло для езды на велосипеде, но достаточно тепло для пикников. Лесалежали кругом зелеными коврами, с желто-зелеными, светло-зелеными,бутылочно-зелеными, сине- и черно-зелеными вкраплениями, пятнами и полосами. НаРейнской равнине уже цвели первые фруктовые деревья. В Оденвальде только-тольконачинали распускаться розы-форсайты.

Часто мы имели возможность ехать рядом друг с другом. Тогдамы показывали друг другу, что мы видели: замок, рыбака, корабль на реке,палатку, семью, идущую гуськом вдоль берега, американский «джип» с открытымверхом. Когда мы меняли направление и выезжали на другую улицу или дорогу, то ядолжен был ехать впереди, Ханне не было дела до направлений и дорог. А так,если движение было слишком сильным, то она ехала за мной, то я за ней. У неебыл велосипед с закрытыми спицами и закрытой цепью, и на ней было синее платье,полы которого развевались по ветру. Мне потребовалось некоторое время, чтобыотделаться от опасения, что ее платье попадет в спицы или под цепь и онаупадет. Мне нравилось смотреть на нее, когда она ехала впереди.

А как я радовался предстоящим ночам! Я представлял себе, чтомы будем заниматься любовью, потом заснем, потом проснемся и снова займемсялюбовью, снова заснем, снова проснемся и так далее, ночь за ночью. Однакотолько в первую ночь я еще раз проснулся. Ханна лежала спиной ко мне, ясклонился над ней и поцеловал ее, и она повернулась на спину, приняла меня всебя и сжимала меня в своих объятиях. «Парнишка ты мой, парнишка…». Потом язаснул на ней. Остальные ночи мы спали напролет, уставшие от езды, от солнца иветра. Любовью мы занимались утром.

Ханна предоставляла мне не только выбор направлений и улиц.Я выискивал гостиницы, в которых мы останавливались на ночь, заносил нас вбланк регистрации как мать и сына, а она только подписывала его, и когда мы елитам, то я выбирал в меню еду не только для себя, но и для нее. «Хорошо вот так,хоть раз ни о чем не беспокоиться» — говорила она.

Единственный спор возник у нас в Аморбахе. Я проснулся рано,тихонько оделся и так же тихонько выскользнул из комнаты. Я хотел принести ейнаверх завтрак и посмотреть, не удастся ли мне уже в это время найти открытыйцветочный магазин, чтобы купить в нем розу для Ханны. Я оставил ей на тумбочкезаписку: «Доброе утро! Я пошел за завтраком. Сейчас буду.» — или что-то в этомроде. Когда я вернулся, она стояла в комнате, наполовину одетая, дрожащая отгнева и вся побелевшая.

— Как ты мог просто так уйти!

Я поставил поднос с завтраком и розой на стол и хотел обнятьее.

— Ханна…

— Не прикасайся ко мне!

У нее в руке был узкий кожаный пояс, которым она охватываласвое платье, она сделала шаг назад и стегнула меня им по лицу. Моя верхняя губатреснула и я почувствовал привкус крови. Мне не было больно. Я страшнонапугался. Она еще раз замахнулась.

Но второй раз она не ударила. Она опустила руку, выронилапояс и заплакала. Я еще никогда не видел ее плачущей. Ее лицо потеряло всякуюформу. Широко раскрытые глаза, широко раскрытый рот, веки, вспухшие послепервых слез, красные пятна на щеках и шее. Из ее горла вырывались хриплые,гортанные звуки, похожие на ее глухие выкрики во время наших любовных встреч.Она стояла посреди комнаты и смотрела на меня сквозь слезы.

Мне надо было обнять ее. Но я не мог. Я не знал, что делать.У нас дома так не плакали. Равно как и не поднимали друг на друга руки, а уж заремень не брались и подавно. У нас просто говорили. Но что я должен был ейговорить?

Она подошла ко мне, бросилась мне на грудь, стала бить помне кулаками, цепляться за меня. Теперь я мог держать ее. Ее плечи дрожали, онабилась лбом о мою грудь. Потом она глубоко вздохнула и затихла в моих руках.

— Будем завтракать?

Она оторвалась от меня.

— О боже, парнишка, какой у тебя вид!

Она принесла мокрое полотенце и вытерла им мой рот иподбородок.

— И рубашка вся в крови.

Она сняла с меня рубашку, потом штаны и потом разделась самаи мы стали любить друг друга.

— Что с тобой стряслось? Почему ты так рассердилась?

Мы лежали друг подле друга, такие удовлетворенные иумиротворенные, что я думал, сейчас-то все и прояснится.

— Что стряслось, что стряслось… Ну и глупые вопросы тывсегда задаешь. Ты не можешь просто так взять и уйти.

— Но моя записка… Я же оставил тебе…

— Записка?

Я поднялся и сел на край кровати. Там, где я положил натумбочку записку, ее сейчас не было. Я встал и начал искать рядом с тумбочкой ипод ней, под кроватью, в кровати. Я не нашел своей записки.

— Не понимаю. Я написал тебе записку, что пошел за завтракоми сейчас вернусь.

— В самом деле? Я ее не вижу.

— Ты мне не веришь?

— Мне очень хочется тебе верить. Но я не вижу никакойзаписки.

Больше мы не спорили. Может, это просто порыв ветра поднялзаписку и унес ее куда-нибудь в никуда? И все это было сплошным недоразумением— ее гнев, моя треснувшая губа, ее искаженное лицо, моя беспомощность?

Надо ли мне было дальше искать эту записку, причину гневаХанны, причину моей беспомощности?

— Почитай мне что-нибудь, парнишка!

Она прильнула ко мне, я взял книгу «Из жизни одногобездельника» Эйхендорфа и начал читать с того места, где закончил в прошлыйраз. «Бездельник» читался легко, легче, чем «Эмилия Галотти» и «Коварство илюбовь». Ханна снова слушала со сосредоточенным вниманием. Ей нравиласьполупрозаическая-полустихотворная форма повествования. Ей нравилисьпереодевания, недоразумения, осложнения и преследования как водоворот действия,в который герой попадает в Италии. Одновременно она расстраивалась из-за того,что он бездельник, ничего не дает людям, ничего не может и ничему не хочетучиться. Она была вся охвачена противоречивыми чувствами и могла даже черезнесколько часов, после того как я закончил читать, еще задать мне какой-нибудьвопрос типа: «Взиматель таможенных сборов — разве это была плохая профессия?»