Почему я испытываю такую грусть, когда думаю о том времени?Что это, тоска по былому счастью? А я был действительно счастлив в те недели,когда работал «как последний дурак» и закончил-таки класс и мы любили другдруга так, как будто все остальное в мире перестало для нас существовать. Илиэто знание того, что произошло после и что после обнаружилось только то, чтоуже было раньше?

Почему? Почему, когда мы оглядываемся назад, то вдруг то,что некогда было прекрасным, утрачивает свою силу из-за того, что скрывалотогда ужасную правду? Почему воспоминания о счастливо проведенных супружескихгодах омрачаются, когда вдруг выясняется, что один из супругов все эти годыизменял другому? Потому, что в таком положении нельзя быть счастливым? Но ведьсчастье-то было! Порой воспоминание уже тогда искажает впечатление о счастье,если конец был горьким. Потому, что счастье только тогда бывает полным, когдаоно длится вечно? Потому, что горько может закончиться только то, что былогорьким, неосознанным и неопознанным нами? Но что такое неосознанная инеопознанная горечь?

Я вспоминаю ту пору и вижу самого себя перед собой. Ядонашивал элегантные костюмы, которые достались мне от богатого дяди вместе снесколькими парами двухцветных туфель, черно-коричневых, черно-белых, из замшии гладкой кожи. У меня были слишком длинные руки и слишком длинные ноги, чтоотражалось не на костюмах, которые моя мать откладывала для меня по длине, а накоординации моих движений. Я носил дешевые очки ходовой модели и мои волосыметлой торчали в разные стороны, что бы я против этого не делал. В школе я былне в числе первых и не в числе последних; мне кажется, многие учителя меня неочень-то замечали, равно как и мои соученики, задававшие в классе тон. Мне ненравилось то, как я выгляжу, как одеваюсь и двигаюсь, что выделываю и что изсебя представляю. Но сколько во мне было энергии, сколько веры в то, чтокогда-нибудь я буду красивым и умным, стоящим выше других и почитаемым, сколькоожидания, с которым я устремлялся на встречи с новыми людьми и с новымиситуациями!

Может, это и есть то, что наводит на меня печаль? Этот пыл иэта вера, наполнявшие меня тогда и взявшие с жизни обещание, которое та так ине смогла сдержать? Иногда я вижу в лицах детей и подростков тот же самый пыл иту же самую веру, и смотрю на них с той же печалью, с которой вспоминаю себя.Не является ли эта печаль абсолютной? Не она ли одолевает нас тогда, когдаприятные воспоминания блекнут, потому что счастье, о котором мы вспоминаем,жило не только ситуацией, но и обещанием, которое никогда потом не былосдержано?

Она — мне уже следует начать называть ее Ханной, как я началделать это тогда — она, однако, жила не обещанием, а ситуацией и только ейодной.

Я расспрашивал ее о ее прошлом и у меня складывалосьвпечатление, что то, что она мне отвечает, она вытаскивает из старого, пыльногосундука. Она выросла в Трансильвании, в семнадцать лет приехала в Берлин,устроилась рабочей на фабрику «Сименс» и в двадцать один год попала в армию.После войны она перепробовала много разных работ. В профессии кондуктора,которую она имела вот уже несколько лет, ей нравились форменная одежда идвижение, смена картин и стук колес под ногами. В остальном же профессия ей ненравилась. У нее не было семьи. Ей было тридцать шесть лет. Все это онарассказывала мне так, как будто это была не ее жизнь, а жизнь другого человека,которого она не очень хорошо знает и который ей безразличен. То, что я хотелзнать подробнее, она зачастую не помнила, и не понимала к тому же, почему меняинтересуют такие вещи, как то, что стало с ее родителями, есть ли у нее братьяи сестры, как ей жилось в Берлине и что она делала в армии. «Ну и любопытный жеты, парнишка!».

То же самое было и с будущим. Конечно, я не строил плановнасчет женитьбы и создания семьи. Но, скажем, связь Жюльена Сореля с мадам деРеналь трогала меня больше, чем его связь с Матильдой де ля Моль. Феликса Крулямне хотелось видеть под конец в объятиях его матери, а не дочери. Моя сестра,изучавшая германистику, поведала как-то за едой о литературном споре на тотсчет, имел ли господин фон Гете любовную связь с госпожой фон Штейн, и я кполному изумлению всей семьи стал энергично отстаивать данное предположение.

Я представлял себе, как могли бы выглядеть наши отношениячерез пять или десять лет. Я спрашивал Ханну, как она себе это представляет. Ноей не хотелось думать наперед даже до пасхи, когда я на каникулах планировалсовершить с ней велосипедную прогулку за город. Выдавая себя за мать и сына, мымогли бы взять где-нибудь на двоих комнату и провести вместе целую ночь.

Странно, что я не испытывал неловкости, представляя себетакую возможность и предлагая ее Ханне. Находись я в дороге со своей матерью, ябы до последнего настаивал на отдельной комнате. Я считал, что уже вышел изтого возраста, когда мать должна сопровождать тебя к врачу, в магазин запокупкой нового пальто или встречать тебя на вокзале. Когда моя мать шла сомной куда-нибудь и по дороге нам встречались мои школьные товарищи, я боялся,что меня примут за маменькиного сыночка. Однако выйти на улицу с Ханной,которая хоть и была на десять лет моложе моей матери, но сама вполне подходиладля этой роли, отнюдь не представлялось мне зазорным. Наоборот, это наполняломеня гордостью.

Когда я вижу сегодня тридцатишестилетнюю женщину, я считаюее молодой. Но когда я вижу сегодня пятнадцатилетнего подростка, то я вижуперед собой ребенка. Я удивляюсь, сколько уверенности придала мне Ханна. Мойуспех в школе заставил учителей приглядеться ко мне повнимательнее и заручилменя гарантией их уважительного отношения ко мне. Девочки, с которыми ясталкивался, заметили, что я не сторонюсь их, и это им импонировало. Я хорошочувствовал себя в своем теле.

В моей памяти, четко запечатлевшей и ярко освещающей нашипервые встречи с Ханной, последущие недели, прошедшие между тем нашимразговором и концом учебного года, следуют расплывчатой, неразделимой чередой.Одна причина тут заключается в частоте наших встреч и интенсивности ихпротекания, другая — в том, что до этого у меня никогда еще не было такихнаполненных дней и моя жизнь никогда еще не шла в таком быстром и плотномритме. Когда я вспоминаю свою учебу в те недели, то не могу отделаться отвпечатления, что я просто сел тогда за письменный стол и так и остался сидетьза ним до тех пор, пока не наверстал все то, что было пропущено мною за времяжелтухи, пока я не выучил все слова, не прочел все тексты, не осуществил всематематические доказательства и не соединил друг с другом все химическиеформулы. О Веймарской республике и Третьем рейхе я успел прочитать, еще лежабольным в постели. Точно так же и сами наши встречи вспоминаются мне как однаединственная долгая встреча. После того разговора они всегда проходили вовторой половине дня: когда Ханна работала в вечернюю смену — с трех до половиныпятого, в других случаях — в пол-шестого. В семь в нашей семье садились ужинатьи Ханна поначалу подгоняла меня, чтобы я ненароком не опоздал домой. Но черезнекоторое время рамки полуторачасового лимита были раздвинуты и я началпридумывать всякие отговорки и пропускать ужин.