Виной тому было чтение вслух. На следующий день после нашегопамятного разговора Ханна спросила меня, что мы проходим в школе. Я рассказалей об эпосах Гомера, речах Цицерона и истории о старике и его схватке с рыбой иморем, написанной Хемингуэем. Ей захотелось послушать, как звучат греческий илатинский языки, и я прочитал ей несколько мест из Одиссеи и из речей Цицеронапротив Катилины.

— А немецкий ты тоже учишь?

— То есть как — немецкий?

— Я имею в виду, учишь ли ты только иностранные языки или всвоем собственном языке тоже есть еще что поучить?

— Мы читаем разные произведения.

Когда я болел, наш класс читал «Эмилию Галотти» и «Коварствои любовь».[1] Скоро нам предстояло писать сочинение по этим пьесам и,следовательно, я должен был прочесть оба произведения, что я и делал послетого, как заканчивал все остальные задания. Но было это уже, как правило, впозднем часу, я плохо соображал от усталости и на следующий день уже не помнилтого, что прочитал, и мне приходилось браться за чтение заново.

— Почитай-ка мне!

— Читай сама, я принесу тебе эти книги.

— У тебя такой приятный голос, парнишка, мне больше нравитсяслушать тебя, чем читать самой.

— Ну, не знаю…

Но когда я пришел на следующий день и хотел поцеловать ее,она отстранилась.

— Нет, почитай мне сначала.

Она не шутила. Мне пришлось полчаса читать ей вслух «ЭмилиюГалотти», прежде чем она пустила меня в ванну и потом к себе в постель. Теперья был рад мытью в ванне. Желание, с которым я пришел к ней, за время чтениякак-то само собой улетучилось. Прочитать пьесу так, чтобы суметь мало-мальскивыделить разные действующие лица и вдохнуть в них жизнь, требует от тебяопределенной концентрации. В ванне желание снова возвращалось. Читать вслух,мыться в ванне, заниматься любовью и потом еще лежать немного рядом — это сталоритуалом наших встреч.

Она была внимательным слушателем. Ее смех, еепренебрежительное фырканье и ее возмущенные или одобрительные возгласысвидетельствовали о том, что она увлеченно следила за сюжетом пьесы и считалакак Эмилию, так и Луизу глупыми девицами. Нетерпение, с которым она иногдапросила меня читать дальше, исходило из ее надежды, что глупости в конце концовдолжен быть какой-то предел: «Нет, ты посмотри только, этого не может быть!»Иногда мне и самому хотелось читать, не останавливаясь. Когда дни сталидлиннее, я читал дольше, чтобы оставаться с нею в постели до наступлениясумерек. Когда она засыпала на мне, во дворе замолкала пила, начинал петь дрозди предметы в кухне приобретали одну только полуяркую-полутемную серую окраску,тогда я был вне себя от счастья.

В первый день пасхальных каникул я встал в четыре часа утра.Ханна работала в первую смену. В четверть пятого она выезжала на велосипеде втрамвайный парк и в пол-пятого ехала в трамвае на Шветцинген. По дороге туда,сказала она мне, трамвай часто бывает пустым, только на обратном пути онзаполняется пассажирами.

Я сел в трамвай на второй остановке. Второй вагон пустовал,в первом рядом с вагоновожатым стояла Ханна. Я не решался, в какой вагон мневойти, в первый или второй, и выбрал второй. Он обещал некоторую интимность,объятие, поцелуй. Но Ханна не подошла ко мне. Она не могла не видеть, что яждал на остановке и сел в трамвай. Поэтому он ведь и остановился. Но она неотходила от вагоновожатого, болтала и шутила с ним. Я видел это.

Трамвай проезжал одну остановку за другой. Никто не стоял наних и не ждал. Улицы были пустыми. Солнце еще не взошло и под белым небом всележало в бледном свете: дома, припаркованные машины, покрывающиеся зеленьюдеревья и цветущие кусты, шар газового котла и горы вдали. Трамвай ехалмедленно; по всей вероятности, расписание его движения было составлено с учетомвремени нахождения в пути и задержки у каждой остановки и теперь езду надо былорастягивать, потому что остановки выпадали из графика. Я был заперт в медленноедущем трамвае. Сначала я сидел, потом перешел на переднюю платформу ипопытался зафиксировать Ханну взглядом; она должна была почувствовать мойвзгляд на своей спине. Через какое-то время она повернулась и пристальнопосмотрела на меня, после чего снова принялась разговаривать с вагоновожатым.Поездка продолжалась. За Эппельгеймом трамвайные пути были проложены не напроезжей части дороги, а рядом с ней на насыпи из щебня. Трамвай ехал теперьбыстрее, равномерно постукивая колесами, точно поезд. Я знал, что эта линияведет через несколько пригородных местечек и заканчивается в Шветцингене. Но ячувствовал себя исключенным, изогнанным из нормального мира, в котором людиживут, работают и любят. Я был словно обречен на бесцельную и бесконечную ездув пустом вагоне.

Вскоре я увидел остановку — маленькое строение-навес воткрытом поле. Я дернул за лямку, с помощью которой кондукторы подаютвагоновожатому сигнал остановки или дальнейшего движения. Трамвай остановился.Ни Ханна, ни ее собеседник не обернулись на мой звонок. Когда я выходил, у менябыло такое впечатление, что они провожают меня глазами и смеются. Но сточностью я этого утверждать не мог. Потом трамвай тронулся и я смотрел емувслед, пока он не скрылся сначала в ложбине и потом за холмом. Я стоял междунасыпью и дорогой, кругом были поля, фруктовые деревья и дальше впередиогородное хозяйство с теплицами. Воздух был наполнен свежестью и щебетом птиц.Белое небо окрашивалось над горами в розовый цвет.

Поездка в трамвае была для меня чем-то вроде кошмарного сна.Если бы ее последствия не сохранились в моей памяти с такой отчетливостью, то ябы до сих пор был склонен считать ее кошмаром. Когда я стоял на остановке,слышал, как поют птицы и видел, как восходит солнце, это было для меня похожена пробуждение. Но пробуждение от кошмара не обязательно приносит облегчение.Как раз-таки оно может по-настоящему заставить тебя осознать, какая жуть тебеприснилась, быть может, даже то, с какой ужасной правдой ты столкнулся во сне.Я отправился домой, из моих глаз текли слезы и только когда я дошел доЭппельгейма, я перестал плакать.

Всю дорогу домой я шел пешком. Пару раз я безуспешно пыталсяостановить какую-нибудь машину. Когда я проделал примерно половину пути,трамвай обогнал меня. В нем было много людей. Ханны я не видел.

Я ждал ее в двенадцать на лестничной площадке перед ееквартирой, опечаленный, напуганный и злой.

— Что, опять прогуливаешь?

— У меня каникулы. Что с тобой сегодня утром было?

Она отперла дверь и я последовал за ней в квартиру и вкухню.