Снова рассказ о нашем конфликте получился таким подробным,что мне хочется сказать теперь пару слов и о нашем счастье. Тот спор сделалнаши отношения более искренними. Я видел, как она плачет; Ханна, которая моглаплакать, была мне ближе, чем Ханна, которая была только сильной. Она началапоказывать мне свою кроткую сторону, которой я еще в ней не знал. Она то и делорассматривала потом мою треснувшую губу и нежно притрагивалась к ней, пока тане зажила.

Мы любили теперь друг друга иначе. Долгое время в постели яполностью отдавал себя на ее волю, давал целиком подчинить ей себя. Потом и янаучился подчинять ее себе. Во время и после нашей поездки мы больше незанимались только тем, что подчиняли себе друг друга.

У меня сохранилось стихотворение, которое я сочинил тогда.Как стихотворение оно ничего не стоит. В то время я восторгался Рильке иБенном, и вижу сейчас, что хотел подражать им обоим одновременно. Но я такжевижу снова, как близки мы были тогда друг другу. Вот это стихотворение:

Когда мы раскрываемся

Ты мне вся и я весь тебе,

Когда мы погружаемся

В меня вся ты и я в тебя весь,

Когда мы прекращаемся

Ты вся во мне и весь в тебе я.

Тогда

Я — это я

И ты — это ты.

В то время как у меня не сохранилось никаких воспоминаний отом, какую ложь я преподнес своим родителям относительно своей поездки сХанной, я хорошо помню цену, которую мне пришлось заплатить за то, чтобыостаться на последней неделе каникул одному дома. Я уже не помню, куда уехалитогда мои родители и старшая сестра с братом. Проблема заключалась в моеймладшей сестре. Она должна была остаться на время этой недели в семье своей подруги.Но если оставался дома я, то и она хотела оставаться дома. Этого, в своюочередь, не хотели мои родители. Поэтому мне тоже следовало пожить пока в семьеодного из моих приятелей.

Оглядываясь сегодня назад, я нахожу поразительным, что моиродители согласны были оставить меня, пятнадцатилетнего подростка, на целуюнеделю одного дома. Что на них так повлияло? Моя самостоятельность, выросшая вомне благодаря встрече с Ханной? Или они просто отметили, что, несмотря намесяцы болезни, я все-таки сумел закончить класс и заключили из этого, что ябыл более сознательным и достойным доверия, чем можно было судить обо мнераньше? Я не помню также, чтобы меня привлекли когда-либо к ответу за те долгиечасы, которые я проводил у Ханны. Видимо, родители верили моим россказням отом, что я, наконец-то выздоровев, хотел больше бывать со своими друзьями,учить с ними уроки и проводить вместе свободное время. Помимо того, четверодетей в семье — это целая орава, при которой внимание родителей не может бытьуделено в равной мере всем, а сосредотачивается на том, кто в данное времяпредставляет собой наибольшую проблему. Я достаточно долго был такой проблемой;теперь у моих родителей отлегло от сердца и они были рады тому, что явыздоровел и перешел в следующий класс.

Когда я спросил у своей младшей сестры, что она хочет отменя иметь, если согласится пожить у своей подруги, пока я буду дома один, онапотребовала от меня джинсы (тогда мы говорили «синьки») и «никки» — бархатныйлетний пуловер. Это я мог понять. Джинсы тогда были в большой моде,расценивались как нечто особенное и к тому же символизировали собойосвобождение от костюмов «в елочку» и платьев «в цветочек». Точно так же, какмне приходилось донашивать вещи моего дяди, моя младшая сестра вынуждена быладонашивать вещи старшей сестры. Но мне было не на что их купить.

— Тогда укради их!

Взгляд моей младшей сестры выражал полное равнодушие.

Это оказалось на удивление простым делом. Я примерил разныеджинсы, прихватил с собой в примерочную кабину также одну пару ее размера ивынес ее потом из магазина на животе под поясом своих широких брюк. Пуловер ястащил в универмаге. Мы с сестрой выбрали один день и прогулялись в отделе модот прилавка к прилавку, пока не нашли нужный прилавок и нужный пуловер. На следующийдень я поспешным, решительными шагом прошел по отделу, схватил присмотренныйпуловер, спрятал его под курткой и был таков. Еще днем позже я украл для Ханнышелковую ночную рубашку, был замечен детективом универмага, бросился бежать, нечувствуя под собой ног, и мне едва удалось скрыться от него. В том универмаге яне показывался потом несколько лет.

После наших ночей, проведенных вместе во время велосипеднойпоездки, меня каждую ночь одолевало страстное желание чувствовать Ханну рядом ссобой, прижиматься к ней, вплотную придвигаться животом к ее заду и грудью к ееспине, класть ладонь на ее грудь, просыпаясь ночью, искать и находить ее рукой,укладывать ногу поверх ее ног и прижиматься лицом к ее плечу. Неделя одномудома означала для меня семь ночей с Ханной.

В один из вечеров я пригласил ее к себе и специальноприготовил по этому поводу ужин. Она стояла в кухне, когда я накладывал на нашутрапезу «последний штрих». Она стояла в проеме открытой двустворчатой дверимежду столовой и гостиной, когда я выносил еду из кухни. Потом она сидела закруглым обеденным столом, на том месте, где обычно сидел мой отец. Онаосматривалась.

Она ощупывала своим взглядом все, что находилось вокруг нее:мебель в стиле бидермейер, рояль, высокие старинные часы, картины, полки скнигами, посуду и приборы на столе. Когда я оставил ее одну, чтобы приготовитьдесерт, и вернулся потом назад, я не обнаружил ее за столом. Она ходила изкомнаты в комнату и задержалась в кабинете моего отца. Я тихонько прислонился кдверному косяку и наблюдал за ней. Ее взгляд блуждал по полкам с книгами,заполнявшим стены, словно она что-то читала. Потом она подошла к одной полке,медленно провела указательным пальцем правой руки по корешкам книг, подошла кследующей полке, опять стала вести пальцем по книгам, корешок за корешком, иобошла так всю комнату. У окна она остановилась, смотрела в темноту, наотображение полок с книгами и на свое собственное отражение.

Это одна из картин с Ханной, отложившихся в моей памяти. Яих все четко запечатлел, могу спроецировать их на свой внутренний экран ирассматривать их на нем — безо всяких изменений, все время как новые. Бывает, яна долгое время о них забываю. Но они снова и снова встают передо мной в моейпамяти и тогда может случиться, что я по нескольку раз вынужден проецировать иходну за одной на полотно своего внутреннего экрана и подолгу рассматривать их.Одна картина — это Ханна, одевающая в кухне чулки. Вторая — это Ханна, стоящаяперед ванной и держащая в распростертых руках полотенце. Третья — это Ханна,едущая на велосипеде с развевающимся по ветру платьем. И потом еще эта картина,когда Ханна стоит в кабинете моего отца. На ней платье в бело-голубую полоску,которое тогда называли платьем под мужскую рубашку. В нем она выглядит оченьмолодо. Она провела пальцем по корешкам книг и посмотрела в окно. Теперь онаповорачивается ко мне, достаточно быстро, так, что подол ее платья на какое-томгновение волной поднимается вокруг ее ног, прежде чем снова повиснутьнеподвижно. У нее усталый взгляд.