Когда у самолета отказывают моторы, это еще не означаетконец полета. Самолеты не падают с неба камнями. Они, огромные, мощныепассажирские авиалайнеры, планируют дальше, от получаса до сорока пяти минут,чтобы затем разбиться при попытке совершить посадку. Пассажиры ничего незамечают. Полет с отказавшими моторами ощущается не иначе, чем полет с моторамиработающими. Он только делается тише, но совсем ненамного: громче моторов шумитветер, бьющий о фюзеляж и крылья. Рано или поздно, бросив взгляд в иллюминатор,можно увидеть, что земля или море вдруг угрожающе приблизились. Или же всеувлечены фильмом и стюардессы опустили на иллюминаторы плотные жалюзи. Неисключено, что более бесшумный полет пассажирам даже особенно приятен.

Лето было планирующим полетом нашей любви. Или, точнееговоря, моей любви к Ханне; о ее любви ко мне я ничего не знаю.

Мы сохранили наш ритуал чтения, мытья в ванне, любви илежания рядом друг с другом. Я читал ей «Войну и мир», со всеми размышлениямиТолстого об истории, великих людях, России, любви и чести. У меня ушло на это вобщей сложности, наверное, от сорока до пятидесяти часов. Ханна опять синтересом следила за ходом повествования. Однако на сей раз это выгляделоиначе; она воздерживалась от своих суждений, не делала Наташу, Андрея и Пьерачастью своего мира, как, например, делала это раньше с Луизой и Эмилией, апросто вступала в их мир так, как с удивлением ступаешь на далекие экзотическиеберега или входишь в замок, в который тебя пустили, в котором тебе можнозадержаться, который ты можешь дотошно осмотреть, так и не освободившись,однако, до конца от своей робости. Все вещи, которые я читал ей раньше, я к началучтения уже знал. «Война и мир» была и для меня новым произведением. К далекимберегам мы отправились здесь с ней вместе.

Мы придумывали друг для друга ласкательные имена. Онаперестала называть меня одним только «парнишкой», перейдя к разным уменьшительнымформам слов вроде лягушка, жук, щенок, кремень или роза, иногда с теми илииными определениями. Я оставался верен ее имени Ханна, пока она не спросиламеня:

— Какое животное ты себе представляешь, когда обнимаешьменя, закрываешь глаза и видишь перед собой разных животных?

Я закрыл глаза и стал представлять себе разных животных. Мылежали, прильнув друг к другу, моя голова на ее шее, моя шея на ее груди, мояправая рука под ней и на ее спине и моя левая рука на ее бедре. Я начал гладитьее широкую спину, ее крепкие ляжки, ее плотный зад и одновременно отчетливочувствовал ее грудь и ее живот на своей шее и своей груди. Ее кожа была подмоими пальцами гладкой и мягкой, а ее тело — сильным и надежным. Когда мояладонь легла на ее икру, я ощутил непрерывную, пульсирующую игру ее мышц. Этовызвало в моем воображении картину о том, как подергивает мышцами лошадь, когдапытается согнать с себя мух.

— Я представляю себе лошадь.

— Лошадь?

Она высвободилась из моих объятий, приподнялась и посмотрелана меня. Посмотрела на меня в ужасе.

— Тебе разве не нравится? Я потому так подумал, что ты такаяприятная на ощупь, гладкая и мягкая, а дальше под кожей — крепкая и сильная. Ипотому, что твоя икра дергается.

Я объяснил ей свою ассоциацию. Она посмотрела на игру мышцсвоих икр.

— Лошадь… — покачала она головой, — не знаю даже…

Это была не ее манера. Обычно она выражала свое мнениесовершенно однозначно, или согласием или отрицанием. С первой секунды под ееиспуганным взглядом я был готов, если надо, взять все обратно, повиниться ипросить о прощении. Но теперь я пробовал примирить ее с этим лошадинымсравнением.

— Я бы, например, мог называть тебя Шеваль или Но-Но, Хуазоили Царица Розалинда. Когда я представляю себе лошадь, я думаю не о лошадиныхзубах или о лошадином черепе или что бы там тебе не нравилось в лошади, а очем-то добром, теплом, мягком и сильном. Ты для меня не зайка или киска, итигрицей тебя тоже нельзя назвать — в ней есть что-то такое… что-то злое, а тыне такая.

Она легла на спину, положив руки под голову. Теперь япривстал и смотрел на нее. Ее взгляд был направлен в пустоту. Через какое-товремя она повернула ко мне свое лицо. Оно выражало необыкновенную глубину чувств.

— Нет, мне нравится, когда ты называешь меня лошадью илидругими лошадиными именами. Ты объяснишь мне их?

Однажды мы были с ней вместе в театре в соседнем городе исмотрели «Коварство и любовь». Для Ханны это было первое посещение театра в еежизни, и она получала удовольствие от всего — от самого спектакля дошампанского в антракте. Я поддерживал ее за талию и мне было все равно, что онас, как о паре, думают люди. Я гордился тем, что мне было все равно. Вместе стем я знал, что будь мы в театре в моем родном городе, то там бы мне былосовершенно не все равно. А она знала об этом?

Она знала, что моя жизнь летом не вращалась больше тольковокруг нее, вокруг школы и учебы. Все чаще, когда я приходил к ней под вечер, яприходил из городского открытого бассейна. Это было место, где собирались моиодноклассники и одноклассницы, где мы сообща выполняли домашние задания, игралив футбол, волейбол и скат и флиртовали. Там кипела коллективная жизнь класса, идля меня много значило быть там и участвовать в этой жизни. То, что я, взависимости от того, как работала Ханна, приходил в бассейн позже или уходилраньше других, не вредило моему авторитету, а, наоборот, делало меняинтересным. Я знал это. Я знал также, что я ничего не пропускал на этихвстречах, и тем не менее у меня нередко бывало такое чувство, что именно тогда,когда я на них отсутствовал, там без меня что-то, бог знает что, происходило. Ядолго не решался задать себе вопрос, где мне хотелось бывать больше, в бассейнеили у Ханны. На мой день рождения в июле мне в бассейне устроили настоящеечествование, лишь с сожалением и неохотой я был отпущен потом по своим делам ихмуро встречен утомленной Ханной. Она не знала, что у меня был день рождения.Еще раньше я поинтересовался, когда был день рождения у нее, и она сказала, чтодвадцать первого октября, о моем же она ничего не спросила. И настроение у нее,надо сказать, было не хуже, чем обычно, когда она приходила уставшая с работыдомой. Но на меня неприятно действовала ее угрюмость, и мне хотелось вернутьсяобратно в бассейн, к одноклассницам и одноклассникам, к легкости нашихразговоров, шуток, игр и флирта. Когда я тоже ответил ей раздраженно, мыпринялись спорить и Ханна начала обращаться со мной, как с пустым местом, меняснова охватил страх, что я потеряю ее, и я стал унижаться и извиняться до техпор, пока она не приняла меня в свои объятия. Однако я не мог избавиться отсвоей озлобленности.

Потом я начал предавать ее.

Я не выдавал никаких тайн и не выставлял Ханну в дурномсвете, нет. Я не открывал ничего из того, что мне следовало держать при себе. Ядержал при себе то, что мне следовало открыть. Я не признавался в нашихотношениях. Я знаю, что отречение является неброским вариантом предательства.Снаружи не видно, отрекается ли человек или только оберегает какой-то секрет,проявляет тактичность, избегает неприятностей и неловких ситуаций. Однако тот,кто не признается, все очень хорошо знает. И отречение в той же мере обрекаетна гибель любые отношения, как и самые эффектные варианты предательства.