— А что со мной сегодня утром было?

— Почему ты сделала такой вид, как будто не знаешь меня? Яхотел…

— Я сделала вид, будто не знаю тебя?

Она повернулась и холодно посмотрела мне в лицо.

— Это ты вел себя так, как будто не знаешь меня. Садишься вовторой вагон, когда видишь, что я в первом.

— Скажи-ка, почему это я еду в первый день своих каникул впол-пятого утра в Шветцинген? Только потому, что я хотел преподнести тебесюрприз, потому, что я думал, что ты будешь мне рада. А во второй вагон я…

— Ах ты, бедняжка. Был уже в пол-пятого на ногах и это — насвоих каникулах!

Я никогда еще не слышал иронических ноток в ее голосе. Онапокачала головой.

— Откуда мне знать, почему ты едешь в Шветцинген. Откуда мнезнать, почему ты не хочешь показывать, что знаком со мной. Это твое дело, немое. А сейчас — давай уходи.

Не могу описать, насколько я был возмущен.

— Это нечестно, Ханна. Ты знала, ты должна была знать, что яеду в этом трамвае только ради тебя. Как ты можешь думать, что я не хотелподавать вида, что знаю тебя? Если бы я не хотел тебя знать, я бы вообще не селв трамвай.

— Все, хватит. Я уже сказала: твои дела меня не касаются.

Она встала так, что между нами находился кухонный стол;своим взглядом, своим голосом и своими жестами она давала мне понять, чтоотносится ко мне, как к незваному гостю, и требует покинуть ее квартиру.

Я присел на кушетку. Она до обидного задела меня своимповедением и я хотел потребовать от нее объяснений. Однако я никак не могподступиться к ней. Вместо этого она обрушила на меня свой выпад. И я началчувствовать себя неуверенно. Может быть, она была права, не объективно, асубъективно? Могло ли быть так, что она поняла меня неправильно? Или ейпришлось понять меня неправильно? Неужели я обидел ее, нечаянно и всякомуумыслу вопреки, но все-таки обидел?

— Извини, Ханна. Как-то плохо все получилось. Я не хотелтебя обидеть, но мне кажется…

— Кажется? Ты хочешь сказать, тебе кажется, что ты меняобидел? Ты не можешь меня обидеть, уж только не ты. Когда ты, наконец, уйдешь?Я пришла с работы, я хочу в ванну, я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Она требовательно смотрела на меня. Когда я остался сидеть,она пожала плечами, повернулась, пустила в ванну воду и стала раздеваться.

Теперь я поднялся и вышел из квартиры. Я думал, что ухожунавсегда. Но через полчаса я снова стоял перед ее дверью. Она впустила меня, ия безоговорочно принял все на себя. Да, я поступил бездумно, бесцеремонно,бессердечно. Да, я понял, что она была обижена. Да, я понял, что она не былаобижена, потому что я не мог ее обидеть. Да, я понял, что не мог обидеть ее,что она просто не могла позволить себе терпеть мое поведение. В конце концов ябыл счастлив, когда она призналась, что я сделал ей больно. Значит, онавсе-таки не была такой неприступной и безучастной, какой показывала себя.

— Ты простишь меня?

Она кивнула.

— Ты любишь меня?

Она снова кивнула.

— Ванна еще полная. Идем, я тебя помою.

Позднее я спрашивал себя, не оставила ли она воду в ванненарочно потому, что знала, что я скоро вернусь. Не разделась ли она такжепотому, что знала, что это не выйдет у меня из головы и приведет меня обратно.Была ли это только игра в расстановку сил, которую она хотела у меня выиграть,или что-то другое. После того как мы закончили наш любовный акт, лежали рядомдруг с другом и я рассказал ей, почему я сел вместо первого вагона во второй,она поддразнила меня: «Даже в трамвае тебе хочется этим со мной заняться? Ну,ты даешь, парнишка!» И получалось так, что повод для нашего спора был,собственно говоря, совсем ничтожным.

Однако его результат имел для меня значение. Я потерпелпоражение не только в этом споре. Я капитулировал после короткой стычки, когдаона пригрозила мне тем, что готова отвергнуть меня, порвать наши отношения. Впоследующие недели я больше не устраивал с ней даже коротких стычек. Когда онагрозила мне, я тут же безоговорочно капитулировал. Я все брал на себя. Япризнавал за собой ошибки, которых не совершал, сознавался в намерениях,которых никогда не имел. Когда она делалась холодной и черствой, я упрашивал ееснова сжалиться надо мной, простить меня, любить меня. Иногда у меня появлялосьтакое чувство, что она сама страдает из-за своей холодности и черствости, чтоона стремится к теплу моих извинений, заверений и заклинаний. Иногда я думал,что ей просто нравится испытывать чувство триумфа. Но, так или иначе, у меня небыло никакого выбора.

Я не мог говорить с ней на эту тему. Разговоры о нашихспорах вели к очередному спору. Пару раз я написал ей длинные письма. Но она неответила на них, и когда я спросил ее об этом, она спросила в ответ: «Ты что,опять начинаешь?»

Сказать, что после того первого дня моих каникул мы не былибольше счастливы, не соответствовало бы истине. Мы никогда не были таксчастливы, как в те апрельские недели. Каким бы затаенным не был тот первыйспор и, вообще, все остальные наши споры — все, что открывал нам наш ритуалчтения, мытья в ванне, любовной игры и лежания рядом друг с другом в постели,все это действовало на нас самым благодатным образом. Помимо того, она связаласебя тем своим упреком, что я не хотел тогда знать ее. Если я хотел показатьсяс ней где-нибудь, то она не могла предъявить мне принципиальных возражений.«Значит, ты все-таки не хотела, чтобы нас кто-нибудь видел» — выслушивать такоеей было явно не по душе. И так на пасхальной неделе мы отправились с ней навелосипедах в небольшое путешествие: четыре дня по маршрутуВимпфен-Аморбах-Мильтенберг.

Не помню больше, что я сказал своим родителям. Что я еду сосвоим другом Маттиасом? С группой друзей? Что хочу навестить одного своегобывшего одноклассника? Скорее всего, моя мать, как всегда, стала волноваться заменя, а мой отец, как всегда, счел, что ей не следует волноваться. Разве я неперешел только что из одного класса в другой, чего от меня никто не ожидал?

Пока я болел, я не расходовал своих карманных денег. Ноимевшейся в моем распоряжении суммы было недостаточно, если я собирался платитьи за Ханну. Тогда я решил продать свою коллекцию марок в филателистическоммагазине рядом с церковью Святого Духа. Это был единственный магазин, вывескана дверях которого возвещала о скупке целых коллекций. Продавец просмотрел моиальбомы и предложил мне шестьдесят марок. Я указал ему на гордость моейколлекции — прямостороннюю египетскую марку с изображением пирамиды, которая покаталогу оценивалась в четыреста марок. Он пожал плечами и сказал, что если я такдорожу своей коллекцией, то тогда мне, наверное, лучше оставить ее при себе.Можно ли мне вообще было ее продавать? Что скажут на это мои родители? Япопробовал немного поторговаться. Если марка с пирамидой не такая уж ценная, тоя просто оставлю ее себе. Тогда он мог бы дать мне за коллекцию только тридцатьмарок. Ага, значит, марка с пирамидой все-таки чего-то стоит? В конце концов яполучил от него семьдесят марок. Я чувствовал, что меня надули, но мне тогдабыло все равно.