От мытья я бы вообще отказался. Она педантично следила засвоей чистотой, мылась под душем по утрам, и мне нравился запах духов, пота итрамвая, который она приносила с cобой с работы. Но мне нравилось также и еемокрое, гладкое от мыла тело; я с удовольствием давал ей намыливать себя и судовольствием намыливал ее, и она учила меня делать это не смущенно, а сестественной, подчиняющей себе обстоятельностью. И во время нашей любовнойблизости она, конечно же, полностью владела мной. Ее губы брали мои губы, ееязык играл с моим языком, она говорила мне, где и как я должен был ее трогать,и когда она скакала на мне, пока не достигала высшей точки своего блаженства, ябыл для нее лишь объектом, при помощи и посредством которого она удовлетворяласвое желание. Нельзя сказать, чтобы она не была нежной и не доставляла наслажденияи мне. Просто делала она это, забавляясь со мной в свое удовольствие, пока я ненаберусь достаточно опыта, чтобы подчинять ее себе.

Это пришло позже. Хотя до конца я этому так никогда и ненаучился. Да и надо ли мне это тогда было? Я был еще совсем молод, быстродоходил до изнеможения, и когда потом опять начинал потихоньку собираться ссилами, то охотно давал ей брать инициативу в свои руки. Я смотрел на нее,когда она была надо мной, на ее живот, на котором повыше пупка проходилаглубокая складка, на ее груди, правая из которых была чуть-чуть больше левой,на ее лицо с открытым ртом. Она опиралась руками на мою грудь и в последниймомент отрывалась от меня, заводила руки за голову и издавала глухой,всхлипывающий, гортанный стон, который в первый раз напугал меня и которого явпоследствии с нетерпением ждал.

После этого мы лежали в изнеможении. Она часто засыпала намне. Я слышал шум пилы во дворе и еще более громкие крики столяров, работавшихс нею. Когда пила умолкала, в кухню слабо доносился шум движения сБанхофштрассе. Когда я слышал, как на улице начинают перекликаться и игратьдети, я знал, что в школе окончились занятия и время перевалило за час. Сосед,приходивший в это время на обед домой, рассыпал на своем балконе корм для птици к нему, воркуя, слетались голуби.

— Как тебя зовут? — спросил я ее на шестой или седьмой день.

Она заснула на мне и только-только начинала пробуждаться. Доэтого я избегал прямого обращения к ней, не употребляя ни «ты», ни «вы».

Она подскочила:

— Что?

— Я спросил, как тебя зовут!

— Зачем тебе?

Она смотрела на меня с настороженностью во взгляде.

— Ну, ты и я… Я знаю твою фамилию, но не знаю твоего имени.Я хотел только узнать твое имя. Что в этом…

Она рассмеялась:

— Ничего, парнишка, ничего в этом такого нет. Меня зовутХанна.

Она продолжала смеяться, никак не могла остановиться изаразила меня своим смехом.

— Ты так странно смотрела.

— Это я еще не совсем отошла от сна. А тебя как зовут?

Я думал, что она уже это знает. Сейчас как раз было моднымносить школьные принадлежности не в портфеле, а под мышкой, и когда я клал всевещи к ней на стол, то там было видно мое имя — на тетрадях и на учебниках,которые я давно научился обертывать плотной бумагой с наклеенной сверхуэтикеткой, где были написаны мои имя с фамилией и название учебника. Но она необратила ни них внимания.

— Меня зовут Михаель Берг.

— Михаель, Михаель, Михаель… — она распробовала имя наязыке. — Значит, моего парнишку зовут Михаель, он учится в институте…

— Нет, в школе.

— …он учится в школе, ему, сколько, семнадцать?

Я был горд тем, что она дала мне на два года больше, исогласно кивнул.

— …ему семнадцать лет и он хочет, когда вырастет, статьзнаменитым…

Она помедлила.

— Я не знаю, кем я хочу стать.

— Но ты же хорошо учишься?

— Ну, так себе.

Я сказал ей, что она для меня важнее учебы и школы и что яочень хотел бы бывать у нее почаще.

— Я все равно останусь на второй год.

— Где ты останешься на второй год?

Она выпрямилась. Это был первый настоящий разговор междунами.

— В младшем отделении седьмого класса. Я слишком многопропустил за последние месяцы, когда болел. Чтобы закончить этот класс, мненадо вкалывать как последнему дураку. Сейчас, например, я должен быть в школе.

Я рассказал ей о том, что прогуливаю уроки.

— Вон отсюда! — Она откинула покрывало. — Вон из моейпостели. И не приходи больше, если не возьмешься за учебу. Ты называешь этодурацкой работой? Дурацкой, да? А продавать билеты и дырявить их — это,по-твоему, что?

Она поднялась, стояла нагишом в кухне и изображалакондуктора. Левой рукой она открыла маленькую папку с книжечками трамвайныхбилетов, оторвала большим пальцем, на который был насажен резиновый наперсток,два из них, дернула правой так, что поймала в ладонь щипцы, болтавшиеся у неена запястье, и щелкнула ими два раза.

— Два раза Рорбах, пожалуйста.

Она отпустила щипцы, вытянула руку, взяла денежную купюру,расстегнула перед собой сумку с деньгами, сунула туда купюру, защелкнула сумкуи извлекла из находящихся снаружи отделений для монет сдачу.

— У кого еще нет билета?

Она взглянула на меня:

— Дурацкая работа? Ты не знаешь, что это такое.

Я сидел на краю кушетки. Меня словно чем-то оглушили.

— Извини. Я возьмусь за учебу. Не знаю, получится ли у меня— через шесть недель учебный год заканчивается. Я все-таки постараюсь. Но уменя ничего не выйдет, если мне нельзя будет больше видеться с тобой. Я…

Сначала я хотел сказать «я люблю тебя», но потом передумал.Может, она была и права, даже наверняка она была права. Но она была не вправетребовать от меня, чтобы я уделял больше времени школе, и делать это условиемдля наших свиданий.

Часы в прихожей пробили пол-второго.

— Тебе надо уходить.

Она помедлила:

— С завтрашнего дня я работаю в главную смену. В пол-шестогоя буду приходить домой, тогда можешь приходить и ты. Если до этого будешьделать то, что тебе надо для школы.

Мы стояли друг напротив друга голые, однако даже в форме онане могла мне показаться более непреклонной. Я не понимал положения вещей. Онаволновалась из-за меня? Или из-за себя? Если моя работа идиотская, то ее — иподавно, неужели это ее задело? Но я ведь не сказал, что моя или ее работаидиотская. Или она не хотела иметь своим любовником бездаря? А был ли я еелюбовником? Кем я вообще для нее был? Я одевался, нарочно возился со своимивещами и ждал, что она что-нибудь скажет. Но она ничего не говорила. Наконец яполностью оделся, а она все еще стояла голая, и когда я обнял ее, прощаясь, онаникак на это не отреагировала.