Я вышел в прихожую, где оставил свою сумку, и вернулся счеком и банкой из-под чая.

— Вот.

Она посмотрела на чек и положила его на стол. Банку онаоткрыла, опустошила ее, снова закрыла и, держа в руке, внимательно ееразглядывала.

— В детстве у меня тоже была банка из-под чая для моихсокровищ. Не такая, как эта, хотя и такие тогда уже тоже были, а с буквамикириллицей, и крышка у нее не вдавливалась внутрь, как здесь, а насаживаласьсверху. Я донесла ее с собой до концлагеря, там ее у меня украли.

— Что же в ней было?

— Что там могло быть… Завиток шерсти с нашего пуделя, билетына оперы, на которые меня брал мой отец, кольцо, выигранное или найденное мнойгде-то. Украли у меня банку не из-за ее содержимого — сама банка и то, что сней можно было сделать, это имело в лагере большую ценность.

Она поставила банку на чек.

— А у вас есть какие-нибудь предложения насчет использованияденег? Пустить их на что-нибудь, что как-то связано с уничтожением евреев, всамом деле было бы похоже для меня на отпущение грехов, которое я не могу и нехочу давать.

— Деньги можно было бы отдать, например, на нуждынеграмотных, которые хотят научиться читать и писать. Наверняка тут естькакие-нибудь общественные фонды, союзы, общества.

— Конечно, они есть.

Она раздумывала.

— А нет ли аналогичных еврейских организаций?

— Можете быть уверены, что если в мире есть какие-либоорганизации, то такие же организации есть и для евреев. Неграмотность, правда,не совсем еврейская проблема.

Она подвинула мне чек и деньги.

— Давайте сделаем так. Вы разузнаете, какие еврейскиеорганизации, работающие в этой области, имеются здесь или в Германии ипереведете деньги на счет той, которая вас больше всего убедит. Вы можететакже, — она засмеялась, — перевести деньги от имени Ханны Шмитц, еслипризнание играет тут такую важную роль.

Она снова взяла банку.

— А банку я оставлю себе.

Со времени описанных мною событий прошло уже десять лет. Впервые годы после смерти Ханны меня мучали старые вопросы, отрекся ли я от нееи предал ли я ее, остался ли я ей что-нибудь должен, сделался ли я виноватым,любя ее, нужно ли было мне отказаться, оторваться от нее и, если да, то как.Порой я задавался вопросом, есть ли моя вина в том, что она покончила с собой.И порой я был зол на нее и на то, что она со мной сделала. Пока злость нелишилась своей силы, а вопросы — своей важности. То, что я сделал и не сделал ито, что она сделала со мной — это, как не верти, стало моей жизнью.

Решение рассказать нашу с Ханной историю я принял вскоре послеее смерти. С тех пор наша история прокручивалась в моей голове множество раз,всякий раз немного по-другому, всегда с новыми картинами, отрывками действия иповоротами мыслей. Таким образом, наряду с версией, написанной мною, имеется имножество других. Гарантией того, что написанная версия правильна, является то,что я написал ее, а другие версии — нет. Написанная версия хотела бытьнаписанной, множество других этого не хотело.

Сначала я хотел рассказать нашу историю, чтобы отделаться отнее. Однако для этой цели воспоминания отказывались идти ко мне. Потом язаметил, как наша история стала ускользать от меня, и захотел вернуть ееизложением на бумагу, но и это тоже не выманило воспоминания из-под их укрытия.Вот уже несколько лет, как я оставил нашу историю в покое. Я заключил с неймир. И она вернулась ко мне, деталь за деталью, такой четкой, полной изаконченной, что она больше не наводит на меня грусти. Долгое время я думал:какая печальная история. Не то, чтобы у меня сейчас появилась мысль, что этаистория счастливая. Просто я думаю, что она точна, и что на фоне этого вопрос,печальная она или счастливая, не имеет никакого значения.

Во всяком случае, я думаю так, когда спокойно размышляю оней. Когда же меня что-то больно задевает, то на поверхность проступают ранытой поры, когда я чувствую себя виноватым, то дают себя знать мои тогдашниеощущения вины, и в сегодняшней тоске по чему-либо я чувствую тоску тоговремени. Слои нашей жизни так тесно покоятся друг на друге, что на болеепоздних этапах нам всегда встречается то, что уже было раньше, не как что-тоизжившее себя и негодное, но как что-то современное и живое. Я это понимаю. Ивсе равно я порой нахожу это труднопереносимым. Быть может, нашу историю яизложил все же потому, что хочу избавиться от нее, даже если и не могу этогосделать.

Деньги Ханны я сразу по возвращении из Нью-Йорка перевел отее имени на счет Jewish League Against Illiteracy[3]. В ответ я получилкороткое письмо стандартной компьютерной формы, в котором Jewish League благодариламисс Ханну Шмитц за ее пожертвование. С письмом в кармане я поехал на кладбище,на могилу к Ханне. Это был первый и единственный раз, что я стоял на ее могиле.