Я уже не помню, когда я отрекся от Ханны в первый раз.Товарищеские связи летних дней в бассейне постепенно перерастали в дружеские.Помимо моего соседа по парте слева, знакомого мне по старому классу, мне вновом классе особенно нравился Хольгер Шлютер, который, как и я, интересовалсяисторией и литературой и с которым я быстро нашел общий язык. Общий язык янашел вскоре и с Софи, которая жила от меня несколькими улицами дальше и скоторой мне поэтому было по пути, когда я направлялся в бассейн. Сначала яговорил себе, что еще недостаточно хорошо знаю своих новых друзей, чтобырассказать им о Ханне. Позже у меня не находилось подходящей возможности,подходящей минуты, подходящих слов. В итоге было уже поздно рассказывать оХанне, вытягивать ее на поверхность наряду с другими своими юношескими тайнами.Я говорил себе, что если я начну рассказывать о ней с таким опозданием, то этонаверняка создаст у всех впечатление, что я потому молчал о Ханне так долго,что в наших отношениях не все уж так благополучно и что я мучаюсь плохойсовестью. Но как бы я себя не уверял — я знал, что предавал Ханну, когда делал вид,будто рассказываю друзьям о чем-то важном в своей жизни и при этом не говорил оХанне ни слова.

То, что они замечали, что я был с ними не совсем откровенен,ничуть не улучшало ситуации. Как-то вечером по дороге домой мы с Софи попалипод сильную грозу и спрятались в нойенгеймском поле, в котором тогда еще нестояло здание университета, а кругом простирались сады и пашни, под навесомодного из садовых домиков. Вовсю сверкала молния и гремел гром, бушевал ветер ибольшими, тяжелыми каплями стучал дождь. В довершение всего температурапонизилась, наверное, градусов на пять. Нам сделалось холодно, и я обнял Софи.

— Михаель?

Она смотрела не на меня, а перед собой, на потоки дождя.

— Да?

— Ты так долго болел, у тебя была желтуха. Теперь у тебяпроблемы из-за твоей болезни? Ты боишься, что до конца не выздоровеешь? Может,тебе врачи сказали что-то? И теперь тебе каждый день надо ходить в больницу напереливание крови и разные инъекции?

Ханна как болезнь… Мне было стыдно. Но о Ханне я не могговорить и подавно.

— Нет, Софи. Я больше не болен. Моя печень в полном порядке,и через год мне даже можно будет пить алкоголь, если я захочу, конечно, но я нехочу. Проблема в том…

Мне не хотелось, когда речь шла о Ханне, говорить о какой-топроблеме.

— Я прихожу позже и ухожу раньше совсем по другой причине.

— Ты не хочешь об этом говорить или, в общем-то, хочешь, ноне знаешь, как?

Я не хотел или не знал, как? Я и сам не мог ответить на этотвопрос. Но когда мы стояли там вдвоем, под вспышками молний, под раскатистым иблизким рокотом грома и под шумом проливного дождя, замерзшие и слегкасогревающие друг друга, у меня было такое чувство, что именно ей, Софи, ядолжен был рассказать о Ханне.

— Может быть, я расскажу тебе об этом в другой раз.

Но до этого так никогда и не дошло.

Для меня осталось полной загадкой, чем занималась Ханна,когда она не работала, или когда мы не были с ней вместе. Если я спрашивал ееоб этом, то она только отмахивалась от моих вопросов. У нас не было своегообщего мира, в своей жизни она отводила мне то место, которое сама считаланужным. С этим мне приходилось мириться. Если я хотел иметь или хотя бы толькознать больше, то это было связано с определенным риском. Когда в какой-нибудьиз наиболее умиротворенных моментов наших встреч, я, движимый чувством, чтосейчас все возможно и все дозволено, спрашивал ее о чем-нибудь личном, то моглослучиться, что она, вместо того, чтобы просто отмахнуться от моего вопроса,уклонялась от прямого ответа на него: «Ну и любопытный же ты, парнишка!». Или,скажем, она брала мою руку и клала ее себе на живот: «Ты хочешь, чтобы в нембыли дыры?». Или она начинала загибать пальцы: «Мне надо стирать, мне надогладить, мне надо подметать, мне надо вытирать пыль, мне надо бежать в магазин,мне надо готовить, мне надо идти трясти сливы, мне надо собирать их, нестидомой и быстро делать варенье, иначе этот малыш…», она зажимала мизинец левойруки между большим и указательным пальцами правой, «…иначе он съест их всеодин».

Я также ни разу не встретил ее случайно, на улице, в магазинеили в кино, куда она, по ее словам, любила часто ходить и куда я в первыемесяцы все время хотел пойти с ней, но ей тогда не хотелось. Иногда мы говорилио фильмах, которые посмотрели. Она, что интересно, ходила в кино без разбора исмотрела все подряд, начиная от немецких фильмов на военную идеревенско-романтическую тематику и заканчивая вестернами и картинами новогофранцузского кино. Мне же нравились фильмы из Голливуда, все равно, где бы вних не происходило действие, в Древнем Риме или на диком Западе. Один вестерннам нравился особенно; Ричард Видмарк играет в нем шерифа, которому наследующее утро предстоит драться на дуэли, у него нет шансов выйти из нее живыми накануне вечером он стучится в дверь Дороти Малоун, безуспешно советовавшейему бежать. Она открывает: «Чего ты хочешь? Всей своей жизни за одну ночь?».Ханна поддразнивала меня иногда, когда я приходил к ней, весь переполненныйжеланием: «Чего ты хочешь? Всей своей жизни за один час?».

Только раз я видел Ханну вне наших запланированных встреч.Это было в конце июля или в начале августа, в последние дни перед большимиканикулами.

Ханна целыми днями была в каком-то странном настроении, онавела себя капризно и повелительно и вместе с тем заметно находилась подкаким-то давлением, которое до крайности мучало ее, делало ко всемучувствительной и легкоранимой. Она крепилась и держала себя в руках, словно ейво что бы то ни стало нельзя было дать этому давлению разорвать себя на части.На мой вопрос, что ее так мучает, она отреагировала грубо. В который раз яоказался в положении изгоя. И все же я ощущал не только ее неприступность, но иее беспомощность и пытался, как мог, поддерживать ее и одновременно недосаждать ей. В один прекрасный день давление исчезло. Сначала я подумал, чтоХанна снова стала прежней. Закончив читать «Войну и мир», мы не сразу началиновую книгу, я пообещал ей что-нибудь найти и принес на выбор несколькопроизведений. Но она не хотела читать.

— Давай я тебя искупаю, парнишка!

То была не летняя духота, что тяжелым полотном опустилась наменя, когда я вошел в кухню. Ханна зажгла ванную колонку. Она пустила воду,добавила в нее несколько капель лавандового шампуня и принялась мыть меня.Бледно-голубой халат с цветочками, под которым на ней ничего не было, прилипалв жарком, влажном воздухе к ее потеющему телу. Она очень возбуждала меня. Когдамы занялись любовью, меня не покидало чувство, что она хочет довести меня доощущений, лежащих за пределами всего того, что мне доводилось ощущать раньше,до сладостных высот, где я уже больше не мог ничего вынести. И то, как онаотдавалась мне, было неповторимым: не безудержно — границ своей сдержанностиона никогда не оставляла, — но так, как будто хотела утонуть вместе со мной всвоей страсти.