Я ТЕБЕ ПОКАЖУ ЧУДЕСА.

Сейчас.

Много времени это не займет.

Перевернуть соплячку, ставшую вдруг подозрительно похожей натряпичную куклу, на спину, просунуть под шею бамбук, упереться коленом впозвоночный столб, что-то я забыл…

Но что?

Я наклоняюсь к смердящему уху лягушонка и шепчу ей, почтиинтимно, почти нежно:

– Никогда не заговаривай с незнакомцами!..

Все. Теперь – все.

Познания, которые ни за что не приобретешь, будучи штатнымкинокритиком журнала «Полный дзэн»: бамбуковый стебель – вещь универсальная. Онэластичен, в меру жесток и в меру податлив, он мог быть украшением прилизаннойгостиной Анны Брейнсдофер-Пайпер, но стал удавкой для ее дочери. Все происходитлегко, даже слишком легко. Я давлю на спину Лягушонка и одновременно тяну насебя оба конца стебля, некоторое (недолгое) время Лягушонок сучит руками,пытаясь освободится, бьется в конвульсиях, потом по ее телу пробегает дрожь,потом оно выгибается дугой и опадает.

Я давлю и давлю.

Я должен быть уверен, абсолютно уверен в том, что страданияАнны Брейнсдофер-Пайпер наконец-то закончились.

Мое сердце бьется ровно, я нисколько не взволнованпроисшедшим. Единственное, что вызывает сожаление, так это то, что я не увиделлица соплячки в тот момент, когда она расставалась с жизнью. Так же, как я невидел лица Август.

Лягушонок не дышит.

Но стоит ли ей доверять, сраной мистификаторше?

Я отпускаю бамбуковый стебель, но все еще держу колено напозвоночнике. Лягушонок не двигается и не дышит. Легкий шорох – ив поле моегозрения попадает Муки, лысый кот Анны. Оказывается, все это время он находилсяздесь, должно быть, прятался в завалах вещей. Муки смотрит на меня желтыми вкрапинку глазами, без любопытства, без осуждения, без одобрения, – простосмотрит.

– Не я первый начал, – говорю я Муки. – Не я– она. Если бы она не была такой конченой идиоткой, ничего бы не произошло.

Муки принимается вылизывать переднюю лапу, мои откровенияникак его не тронули.

– Ты ведь ее тоже не любил, приятель! Ведь так?Вспомни, как она запустила в тебя кроссовкой. Наверняка это было не впервые.Наверняка она отравляла тебе жизнь своими выходками. Но теперь все в порядке,никто тебя больше не обидит.

Я протягиваю руку к коту, я хочу погладить его, убедить втом, что отныне его будут окружать только любящие люди. Кот, в отличие отсоплячки, ведет себя просто великолепно: не щерится, не фыркает, не шипит, невыпускает когти, он позволяет себя погладить, он снисходит до меня. Неожиданноя ловлю себя на том, что мне нужна поддержка Муки, что я бы сильно расстроился,если бы кот отверг мою ласку. Слава богу, этого не происходит.

– Муки-Муки-Муки! Может быть, ты знаешь, куда маленькаядрянь сунула мой паспорт? Что, если посмотреть в ее рюкзаке? Как ты думаешь?..

Я притягиваю к себе рюкзак соплячки. Отличный рюкзак изсвиной кожи. Билли, не будь у нее саквояжа Август, наверняка бы имзаинтересовалась. Перевернув рюкзак, я высыпаю на пол его содержимое: три дискаЗемфиры, плейер, скомканные трусы, мобильник, зарядка для мобильника, записнаякнижка с тремя котятами на обложке, конфетные фантики, шоколадка, плюшевыймедвежонок в пару к плюшевой же Масяне, шнурок с подвеской в виде египетскогокреста, напульсник, гигиеническая помада, средство от угревой сыпи,измочаленный номер журнала «Молоток», схема Московского метро, еще однискомканные трусы, паспорт…

Мой паспорт.

Отлично, просто отлично!

Среди вещей Лягушонка я нахожу и то, что никогда ей непринадлежало. Не могло принадлежать. Брелок с саламандрой. С моей саламандрой,к которой я так привык, и которой так заинтересовалась мумифицированная шведка.Вместе с паспортом соплячка выкрала еще и брелок, вот дрянь!..

– Вот видишь, Муки, она еще и воровка. Стибриладорогущий артефакт и наивно полагала, что это сойдет ей с рук. А не сошло. Такстоит ли жалеть о ней, приятель?..

Муки приоткрывает пасть, но мяуканья я не слышу.

– Не стоит, так-то. Я все сделал правильно. К тому жене я первый начал.

Что именно я сделал, выясняется через минуту, когда я,наконец, решаюсь перевернуть Лягушонка. Ее тело неожиданно оказывается тяжелым,гораздо более тяжелым, чем было при жизни. Чем это вызвано – я не знаю и, болеетого, не хочу знать.

Зрелище мертвой соплячки омерзительно.

Возможно, если бы я пустил ей кровь, она не казалась бы такойотталкивающей. Из мыслей, которые все чаще посещают меня: кровь, вырвавшаяся насвободу, не лишена шарма, она завораживает. Но вид соплячки способен вызватьлишь содрогание: посиневшее лицо, быстро набухающий фиолетовый рубец на шее,глаза остекленели и в них застыло смешанное выражение ужаса и безмерногоудивления. Оказывается, у нее были серо-голубые глаза.

И длинные ресницы.

Не такие длинные, не такие впечатляющие, как у Тинатин, нотри спички смело на них поместятся. Мне хочется проверить свою догадку.Немедленно. Спички у меня есть (плоская картонка с лыжником – «Paradisevalley»), я достаю картонку и отрываю от основания ровно три спички. Ипристраиваю их на ресницах Лягушонка. Они легко укладываются, они лежат нешелохнувшись: еще одно доказательство того, что проклятая Лягушонок мертва.

Мертва.

К добру ли, к худу, но я запомнил еще две буквы из «Азбукиглухих»: «М» и «С».

«М» – мертвый.

«С» – смерть.

Я демонстрирую их Муки, и Муки тотчас же отворачивает своюлысую вытянутую морду, к трем складкам на его шее добавляется еще одна. Муки –жизнелюбивый кот, и можно ли винить кота в животном жизнелюбии? Подобноежизнелюбие я могу только приветствовать.

Жизнелюбие. Мне всегда его не хватало. Мне не хваталоощущения наполненности жизни, сначала были плоские надписи на задней стенкеплатяного шкафа, затем – плоские фигуры на целлулоидной пленке, они занималивсе мое время, все воображение. Я всегда сопереживал им, дурачок. И заставлялсопереживать сбившихся в стада тамагочи, я внушал им, что все, когда-либопоявившееся на страницах «Полного дзэна» (включая рекламные развороты), –и есть настоящая жизнь. Теперь я знаю, что это не так. Фиолетовый рубец на шеесоплячки – вот настоящая жизнь, полная новых красок и совершенно новыхвпечатлений, Тинатин знала это. Предвидела.

«А люди, погибшие насильственной смертью, не интересуют вассовсем?»

Интересуют, и еще как!..

Я вообще нахожу свое нынешнее состояние чрезвычайноинтересным, а мир, окружающий меня, – многоцветным, выпуклым, объемным,наполненным новыми звуками, новыми запахами, новым смыслом. Меня смущает лишьего отдаленное сходство с сюжетом множества малобюджетныхчеловеконенавистнических фильмов, обычно они занимают нишу «артхаусное кино».Да и насрать, это всего лишь издержки моего славного журналистского прошлого,привычка смотреть все подряд и сутками переваривать просмотренное, как говоритВеликий Гатри: человека в его нынешнем виде агрессивного примата создал не бог,а братья Люмьеры.