– Лягушонок… Как удивительно!

– А по-моему – нежно. А как вы называете ее? Анназадумывается.

– Детка. Девочка. Доченька. Малыш. Не слишкоморигинально, правда?

– Не слишком. – Я беспощаден, но именно таким идолжен быть старший, всепонимающий, терпеливый и терпимый друг несноснойЛягушонка.

– Зайчонок. Мышка. Рыбка. Птичка. Когда ей было восемь,ей особенно нравилась именно птичка. Птичка моя.

– Отдает передвижным зоопарком, посетившим провинцию.

– Да-да, я понимаю. Я была не очень хорошей матерью.Работа отнимала слишком много времени. Русский может утвердиться на Западетолько при одном условии…

– При каком же?

– Если будет работать на износ. И если забудет, что он– русский.

– И вы забыли?

– Увы, – Анна разводит руками. – Лягушонок…

Лягушонок не дает мне забыть. Она очень русская. И оченьхочет быть русской. И чтобы все остальные были русскими. Все. Весь мир.

– Это-то мне в ней и нравится, – я дружескиулыбаюсь Анне, мне хочется сделать что-нибудь приятное для нее. А сделатьприятное – означает похвалить ее малолетнюю сучку дочь.

– Только это? – Анны улыбается мне еще болеедружески.

– Не только.

– Мы можем быть откровенны?..

– Конечно.

– Ваши отношения… – Анна – сочинительница crimi, а несочинительница порнороманов, именно поэтому вопросы ее полны многоточий, полныумолчаний.

– В наших отношениях нет ни капли грязи. Они чисты,Анна. Мне очень нравится ваша дочь. И я никогда ее не обижу. Никогда.

– Кстати, где она, Дэн? Где наша… Лягушонок?..

В кабинете Анны есть на что посмотреть. Это довольно большаякомната с широким окном, выходящим в крошечный садик, с камином, со стенами,обшитыми искусно состаренным деревом, ничего от безликого дизайнерского хайтекавсего остального дома. Множество самых невероятных географических карт илитографий. Множество книг, среди них, судя по корешкам, есть настоящиераритеты. Пол выстлан ковром с коротким ворсом, расцветка и причудливопереплетающиеся экзотические фигуры на нем заставляют меня вспомнить кенийку изфранкфуртского аэропорта. В глубоких нишах, разделяющих книжные стеллажи,стоят:

старинная ваза (то ли японская, то ли китайская);

ручная мельница для кофе, тоже старинная;

старинная же музыкальная шкатулка; копье, украшенноеперьями, кожей и бусинами, еще более старинное;

скульптура какого-то (то л и нубийского, то ли нигерийского)божества.

Есть еще головы животных, прикрепленные к щитам из того жедерева, каким обшиты стены: лев, зебра и антилопа, не та ли это антилопа изкоторой был скроен саквояж Август – Билли? Все может быть. Обстановка кабинетас головой выдает Анну – любительницу путешествий, Анну – собирательницудревностей, Анну – бесстрашную охотницу. Вопрос лишь в том, насколько этосоответствует действительности.

– …Лягушонок? Она заснула, Анна.

Вечным сном. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. Но сообщать об этомАнне я не собираюсь, по крайней мере – сейчас.

– Заснула?

– Нуда. Взяла и вырубилась. Это свойственно юнымдевушкам, совсем юным, они не так выносливы, как мы с вами. Ведь так?

– Возможно, – в голосе Анны сквозит легкоенедоверие, я же хочу, чтобы она доверяла мне полностью, чтобы она положилась наменя.

– Она просто сутки не спала, вот и все. Всю предыдущуюночь мы гуляли. Я показывал ей Москву.

– Она неплохо знает Москву. Она бывает там довольночасто.

– Я показывал ей свою Москву, – еще никогда я неулыбался так открыто, с таким чувством приязни и симпатии.

– Это меняет дело, Дэн. У вас замечательная улыбка.

– Спасибо.

– И Муки… Я смотрю, он к вам привязался, отнесся как кродному. Обычно он избегает чужих людей в доме.

– Я не чужой. Я – друг вашей дочери.

– Дружок? – мило иронизирует Анна.

– Друг.

– Это меняет дело.

– Вы работали. Я вам не помешал?

– Что вы!.. Мне приятно поговорить с другом моейдочери. До сих пор все парни, которых она приводила в дом, были… э-э…

– …настоящим барахлом?

– Да!

Анна смеется. Ее смех легок, нежен, серебрист, переливчат, уобладательницы такого смеха должны быть соловьиное горлышко и голубиная душа.Душа ангела.

– Да, настоящим барахлом. Я уж и позабыла, что русскийязык так выразителен.

– Почему же вы не пишете на русском?

– Я уже давно ничего не делаю на русском, Дэн.К.счастью ли, к сожалению – не знаю.

– Быть может, вернись вы к русскому хоть в чем-нибудь…Это намного бы улучшило отношения с дочерью. Как вы думаете, Анна?

– Вы – мудрый человек, Дэн. Мудрый молодой человек.Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

Я не могу вспомнить, относится ли «двадцать девять» к моемусобственному возрасту или к возрасту настоящего Макса Ларина, грань между намистерлась окончательно.

– Я кажусь вам слишком старым для вашей дочери?

– Нет. Вы кажетесь мне очень мудрым. Открытым,симпатичным, порядочным, – Анна льстит мне напропалую. – И вы некажетесь мне барахлом.

– Спасибо.

Теперь уже смеемся мы оба.

– Лягушонок больше не будет вас терроризировать, –ободренный ее нежным смехом, я готов пообещать Анне все, что угодно. – Мыговорили об этом прежде, чем она заснула. И вы правы – она очень ранима. Ивсегда страдала от того, что не находила с вами общий язык…

– Мы тоже говорили об этом. Много, долго иосновательно. С моим психоаналитиком.

Твой аналитик просто блядь, Анна. Представляю, сколько баблаон из тебя выкачал!..

– Я хотела, чтобы он поговорил и с самой… Лягушонком.Но она отказалась наотрез. Она устроила такой скандал! Обвинила меня в том, чтоя считаю ее психопаткой, в то время как психопатка я, причем циничная. И чтовсе аналитики – это насосы по перекачке денег, причем циничные. Она неделю немогла успокоиться.

– Это очень по-русски. И очень недалеко от истины.

– Вы так думаете?

– Я думаю, что ни один аналитик не сделает для человекатого, что могут сделать близкие люди.

– А я думаю… ей очень повезло с вами. Спросить бы обэтом Лягушонка, бездыханную, похороненную под грудой тряпья, с фиолетовойполосой на шее.