Гарриет Уайт, чьим именем она названа, была первой женоймоего отца, получившей первый опыт работы сиделкой, когда еще действительнопаслись овцы на Овечьем лугу в Центральном парке. Ее статуя стоит на постаментево дворе перед зданием, и если кто-то из вас видел ее, то, наверное, испыталудивление, как женщина с таким суровым лицом могла посвятить себя столь мягкойпрофессии. Девиз, высеченный в основании статуи, еще менее располагает к себе:«Нет покоя без боли, поэтому мы определяем спасение через страдание».

Я был рожден внутри этого серого здания 20 марта 1900. Ивернулся туда как стажер в 1926. Двадцать шесть – это слишком поздно, чтобыделать первые шаги в мире медицины, но у меня уже была практика во Франции вконце Первой мировой, где я пытался заштопать разорванные животы и доставалморфин на черном рынке, который часто был плохого качества.

Как и все поколение хирургов перед Второй мировой войной, мыбыли хорошими практиками: и между 1919 и 1928 в высших медицинских школах былизарегистрировано удивительно мало случаев отчислений за непригодностью. Мы былистарше, более опытнее и уравновешеннее. Были ли мы также и мудрее? Не знаю, но,несомненно, мы были более циничными. Никогда не случалось ничего подобного тойчепухе, о которой пишут в популярных романах о врачах, падающих в обморок или блюющихво время первого вскрытия.

Гарриет Уайт Мемориал также сыграл центральную роль всобытиях, которые случились со мной девять лет спустя после моего поступления вбольницу. И эту историю я хочу рассказать вам сегодня, джентльмены.

Вы можете сказать, что это не совсем подходящая история дляРождества (хотя разведка произошла как раз в сочельник), но я вижу в ней, какойбы ужасной она ни была, проявление той поразительной силы, которая заложена вобреченных и богом проклятых человеческих существах. В ней я вижу такженевероятные возможности нашей воли и ее ужасную и темную силу.

Рождение само по себе, джентльмены, – лишь одна из множестваужасных вещей. Сейчас модно, чтобы отцы присутствовали при рождении собственныхдетей, и эта мода способствовала тому, что у многих мужчин появилось чувствовины, которого, я полагаю, они не всегда заслуживали (некоторые женщины потом сумением и жестокостью им воспользовались). Это считается нормальным и дажеполезным. Однако, я видел мужчин, выходящих из операционной нетвердой походкой,с белыми бескровными лицами. Я видел, как они теряли сознание от криков иобилия крови. Я вспоминаю одного отца, который неплохо держался… только началистерически кричать, когда его сын пытался проложить себе дорогу в мир. Глазаребенка были открыты, казалось, что он осматривается вокруг, а затем его глазаостановились на отце…

Рождение – это удивительная вещь, джентльмены, но я никогдане находил его прекрасным. Я думаю, что оно слишком грубо, чтобы бытьпрекрасным. Матка женщины похожа на двигатель. С зачатием этот двигательприводится в действие. В начале он работает почти вхолостую… Но с приближениемрождения он все набирает и набирает обороты. Его холостой звук становитсяразмеренным гулом, а затем переходит в пугающий рокот. Коль скоро этотдвигатель был заведен, каждая будущая мать должна понимать, что ее жизньпоставлена на карту. Либо она родит, и двигатель остановится, либо этотдвигатель начнет разгоняться все сильнее, пока не взорвется, неся кровь, боль исмерть.

Эта история о рождении, джентльмены, в канун другогорождения, которое мы празднуем вот уже почти две тысячи лет.

Моя медицинская практика началась в 1929 – слишком плохомгоду, чтобы что-то начинать. Мой дед оставил мне в наследство небольшую суммуденег, и хотя я и был удачливее многих моих коллег: мне пришлось вертеться,чтобы прожить в последующие четыре года.

К 1935 дела пошли немного лучше. У меня появились настоящиепациенты и некоторые больные, проходящие амбулаторное лечение в Уайт Мемориал.В апреле месяце того года я увидел нового пациента – женщину, которую я будуназывать Сандра Стенсфилд, что почти соответствует ее настоящему имени. Этобыла молодая женщина, с бледной коей, утверждавшая, что ей двадцать восемь лет.После осмотра я понял, что на самом деле она была на три-четыре года моложе. Унее были светлые волосы, изящная фигура и высокий рост – около пяти футов ивосьми дюймов. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не излишняя суровостьее черт. В ее глазах светился ум, а линия рта была столь же резкой ирешительной как у каменной статуи Гарриет Уайт перед зданием больницы. Имя,которое она указала в карточке, было не Санда Стенсфилд, а Джейн Смит. Осмотрпоказал, что она примерно на втором месяце беременности. Обручального кольцаона не носила.

После предварительного осмотра, но до того, как былиполучены результаты анализов, моя медсестра Элла Дэвидсон, сказала: «Тадевушка, что приходила вчера, Джейн Смит? Я больше чем уверена, что этовымышленное имя».

Я согласился. И все же я ей восхищался. В ее поведении небыло и тени нерешительности, стыдливости и робости. Меня поражала ее прямота иделовитость. Казалось даже, что и вымышленное имя она взяла по деловымсоображениям, а не от стыда. Она как бы говорила вам: «Вы требуете имя, чтобызанести его в вашу картотеку, таков порядок. Что же, вот вам имя. Чемполагаться на профессиональную этику человека, которого я не знаю, я лучшеположусь на саму себя».

Элла отпустила несколько замечаний на ее счет, типа«современные девицы» и «наглая молодежь», но она была доброй женщиной, и ядумаю, что эти слова были произнесены так, для проформы. Она прекраснопонимала, так же как и я, что кем бы ни была моя новая пациентка, она не имеланичего общего с проституткой с выцветшим взглядом и на высоких каблуках.Напротив, «Джейн Смит» была крайне серьезной и целеустремленной молодой женщиной.Она оказалась в неприятном положении и была полна решимости пройти через это совсем достоинством, на которое способна.

Через неделю она пришла во второй раз. Стоял обычный день –один из первых настоящих весенних дней. Воздух был мягким, небо –молочно-голубого цвета, и чувствовался запах ветра – теплый, едва ощутимыйзапах возрождения природы. В такие дни хочется уйти от всех забот и волнений,сидя рядом с перкариной женщиной где-нибудь в Кони Айленде, с корзиной доляпикника на разостланном покрывале, а на твоей спутнице – большая белая шляпка иплатье без рукавов, прекрасное, как и сам день.

На «Джейн Смит» было платье с рукавами, но все равно неменее прекрасное, чем тот день весны. Из белого льна с коричневой окантовкой.Она надела также коричневые туфельки, белые перчатки и шляпку «колокол»,немного старомодную – первый признак того, что она была далеко не богатойженщиной.

«Вы беременны, – сказал я. – Думаю, что вы не очень-то вэтом сомневались, да?»

Если и должны быть слезы, подумал я, то они появятся сейчас.

«Да, – ответила она с завидным самообладанием. В ее глазахне было и намека на слезы. – Я догадывалась».