Не знаю, что начать,

Пришел мой друг любезный,

Он стал меня ласкать…

Ах да, это в Лебедяни, на постоялом дворе. Сидят в зимнийвечер девки-кружевницы и поют… Сидят, плетут и, не поднимая ресниц, звонкимигрудными голосами выводят:

Целует, обнимает,

Прощается со мной.

Голову туманило, — то казалось, что все еще впереди ирадость, и воля, и беззаботность, — то опять начинало безнадежно нытьсердце. То он бодрился:

— Были б денежки в кармане, — будет тетушка вторгу! То зло глядел на лампу и бормотал, разумея брата:

— Учитель! Проповедник! Филарет милосливый… Голоштанныйчерт!

Он допил рябиновку, накурил так, что потемнело… Невернымишагами, по зыбкому полу, вышел он в одном пиджаке в темные сени, ощутил крепкуюсвежесть воздуха, запах соломы, запах псины, увидал два зеленоватых огня,мелькнувших на пороге…

— Буян! — позвал он.

Изо всей силы ударил Буяна сапогом в голову и стал мочитьсяна порог.

Мертвая тишина стояла над землей, мягко черневшей в звездномсвете. Блестели разноцветные узоры звезд. Слабо белело шоссе, пропадая всумраке. Вдали глухо, точно изпод земли, слышался все возрастающий грохот. Ивдруг вырвался наружу и загудел окрест: бело блистая цепью окон, освещенныхэлектричеством, разметав, как летящая ведьма, дымные косы, ало озаренные из-поднизу, несся вдали, пересекая шоссе, юго-восточный экспресс.

— Это мимо Дурновки-то! — сказал Тихон Ильич, икаяи возвращаясь в горницу.

Сонная кухарка вошла в нее, тускло освещенную выгорающейлампой и провонявшую табаком, внесла сальный чугунчик со щами, захватив его вчерные от сала и сажи ветошки. Тихон Ильич покосился и сказал:

— Сию минуту выйди вон.

Кухарка повернулась, толкнула ногой дверь и скрылась.

Уже хотелось в постель, но он еще долго сидел, стискиваязубы, и сонно, мрачно глядел в стол.

II

Кузьма всю жизнь мечтал учиться и писать.

Что стихи! Стихами он только «баловался». Ему хотелосьрассказать, как погибал он, с небывалой беспощадностью изобразить свою нищету итот страшный в своей обыденности быт, что калечил его, делал "бесплоднойсмоковницей".

Обдумывая свою жизнь, он и казнил себя и оправдывал.

Что ж, его история — история всех русских самоучек. Онродился в стране, имеющей более ста миллионов безграмотных. Он рос в ЧернойСлободе, где еще до сих пор насмерть убивают в кулачных боях, среди великойдикости н глубочайшего невежества. Буквам и цифрам выучил его и Тихона сосед,заливщик калош Белкин; но и то только потому, что работы у него никогда небыло, — уж какие там калоши в Слободе! — что драть кого-нибудь за«виски» всегда приятно и что не все же сидеть на завалинке распояской, наклониви подставив солнцу лохматую голову, поплевывая на пыль между босыми ногами. Вбазарной лавке Маторина братья постигли письмо, чтение, стал Кузьма и книжкамиувлекаться, которые дарил ему базарный вольнодумец и чудак, старик-гармонистБалашкин. Но до чтения ли в лавке! Маторин очень часто кричал: "Я тебе ухиоболтаю за твоих Гуаков, дьяволенок ты этакий!"

Там Кузьма и писать стал, — начал рассказом о том, какодин купец ехал в страшную грозу, ночью по Муромским лесам, попал на ночлег кразбойникам и был зарезан. Кузьма горячо изложил его предсмертные мольбы, думы,его скорбь о своей неправедной и "так рано пресекшейся жизни…". Нобазар без пощады окатил его холодной водой:

— Ну и дурак же ты, прости господи! "Рано!"Давно пора черту пузатому! Да и как же это ты узнал-то, что он думал? Ведь егоже зарезали?

Тогда Кузьма написал кольцовским ладом песню престарелоговитязя, завещающего сыну своего верного коня. "Он носил меня в моеймолодости!" — восклицал в песне витязь.

— Так! — сказали ему. — Сколько же лет былоэтому самому коню? Ах, Кузьма, Кузьма! Ты бы лучше дельное-то что-нибудьсочинил, — ну, хоть про войну, к примеру…

И Кузьма, подделываясь под базарный вкус, стал писать о том,о чем толковал тогда базар, — о русско-турецкой войне: о том, как

В семьдесят седьмом году

Вздумал турка воевать,

Подвигал свою орду

И хотел Россию взять, —

и как эта орда —

В безобразных колпаках

Подкрадалась под Царь-Пушку…

С большой болью сознавал он потом, сколько тупости,невежества было в таких виршах и чего стоит этот хамский язык, это русскоепрезрение к чужим колпакам!

Бросив лавку и продав, что осталось после умершей матери,стали они торгашить. В родном городе бывать случалось часто, и с БалашкинымКузьма дружил по-прежнему, книги, которые ему давал или указывал Балашкин;читал жадно. Однако, беседуя с Балашкиным о Шиллере, страстно мечтал он в то жевремя выпросить у него в долг «ливенку». Восторгаясь «Дымом», он, однако,твердил, что "кто умен, да не учен, в том без ученья много света".Побывав на могиле Кольцова, с восхищением записал безграмотную надпись на плитеее: "Подсим памятником погребено тело мещанина и поэта воронежского алесеявасилевича Калцова награжденного монаршаю милостию просвещеннаго _без наукприродою_…"

Старый, огромный, худой, зиму и лето не снимавшийпозеленевшей чуйки и теплого картуза, большелицый, бритый и косоротый, Балашкинбывал почти страшен своими злыми речами, своим глубоким стариковским басом,колючей серебристой щетиной на серых щеках и зеленым левым глазом, выпученным,сверкавшим и косившим в ту Сторону, куда был скошен и рот его. И как рявкнул оноднажды, выслушав речь Кузьмы "о просвещении без наук", как сверкнулэтим глазом, отшвырнув цигарку, которую насыпал махоркой над коробкой из-подкилек!

— Ослиная челюсть! Что мелешь? Обдумал ли, что значитэто наше "без наук просвещение"?

И опять схватил цигарку и стал глухо реветь:

— Боже милостливый! Пушкина убили, Лермонтова убили,Писарева утопили, Рылеева удавили… Достоевского к расстрелу таскали, Гоголя сума свели… А Шевченко? А Полежаев! Скажешь, — правительство виновато? Даведь по холопу и барин, по Сеньке и шапка. Ох, да есть ли еще такая сторона вмире, такой народ, будь он трижды проклят?

Тревожно теребя пуговицы длиннополого сюртука, тозастегиваясь, то расстегиваясь, хмурясь и ухмыляясь, смущенный Кузьма сказал в ответ:

— Такой народ! Величайший народ, а не «такой»,позвольте вам заметить.

— Не смей призы раздавать! — опять крикнулБалашкин.

— Нет-с, посмею! Ведь писатели-то эти — дети этогосамого народа!

— А почему же не Ерошка, почему не Лукашка? Я, брат,ежели литературу-то захочу тряхнуть, всем богам по сапогам найду! ПочемуКаратаев, а не Разуваев, с Колупаевым, не мироед-паук, не поп-лиходимец, недьяк продажный, не Салтычиха какая-нибудь, не Карамазов с Обломовым, неХлестаков с Ноздревым али, чтобы не далеко ходить, не твой негодяй-братец?