того, чтобы тебе снились добрые сны, не делал! – распалившись и поняв, что распалился, Алатар снизил голос и спросил у Астры: – Если, по-твоему, мы все станем в колыбели творцами, какой мир ты хотел бы для себя создать?

– Тот, – сказал Астра, глядя на звёзды, – в котором мы будем гулять под звездопадом вместе с Агнией там, где никто не ходил, и легко говорить обо всём. А надоест ходить – мы закружим с ней в пляске среди созвездий, а когда совсем свалимся с ног от усталости, артифекс, чтобы было куда падать, подстелет порог из мягких, как перья, досок, а тихая звезда закутает в своё прохладное одеяло. Артифекс будет всё время за нами наблюдать, как за детьми, и будет готов в любое время вступить в наш разговор третьим голосом. Вот как ты думаешь, почему именно ночью хочется мечтать, думать о невероятном, несбыточном, о чём-то, что с тобой никогда не случится? – спросил Астра не то у Алатара, не то вопрошая у самой Вселенной, и взгляд его был устремлён в ночное небо, заколотое звёздочками, как булавками.

– Меня учили защищать свой народ. И учение это было тяжёлое, изнуряющее. К концу дня меня посещала лишь одна мысль – утром следующего дня мне не хватит сил повторить этот подвиг. Но чудо – я его повторял: с чугунными мозолистыми лапами и сводящими скулы ссадинами по всей шкуре я повторял, а порой был лучше себя вчерашнего. Ты спрашиваешь, почему мечтается по ночам? – скривил улыбку Алатар. – Я могу своей головой, без шлема, сокрушить десятерых, стоящих друг за другом в колонне, а если они стоят за каменной стеной, я пробью и её. А не сокрушу, так когтями перережу им глотки – по глотке на коготь. И если в разгар битвы лишусь и когтей, то пущу в ход оружие, о котором каждая пока что живая душа просит артифекса, чтобы до этого не дошло, – мои острые клыки, а уж если и это не поможет, я своим хвостом собью врага с ног, хвостом раздроблю кости. Могу так его раскрутить, что подниму ослепляющий песчаный вихрь, вырывающий деревья с корнями. Поэтому, когда я отхожу ко сну, в моей голове крутятся только две мысли: первая – как заснуть как можно скорее, а вторая – больше даже не мысль, а обманчивая надежда, что не придётся вставать с рёвом трубы, призывающей на занятия. Хотя, должен тебе сказать, в дни перед побоищем я спал хорошо. И мысли меня посещали тоже… хорошие. Я всегда был готов встать на защиту своего народа, но с рождением у меня отобрали самое ценное – право выбирать… Вот как бывает, – тоскливо вздохнул бенгардиец. – Мне ведь так и не посчастливилось побывать ни на других планетах, ни на спутниках других планет, ни даже на астероидах. Я так и не познал, каково это – любоваться с корабля на спокойную бескрайнюю пустоту космоса и следить за далёкими звёздами, свет которых, быть может, уже давным-давно погас, но всё ещё поджигает иллюминатор…

– А на поездах? – с надеждой спросил Астра, взглянув на Алатара, который смотрел в ту самую бескрайнюю пустоту. – В поездах когда-нибудь ездил?

– Нет, какой там! – воскликнул он и засмеялся. – Я, если признаться, дальше деревни никогда не уходил. Разве что – в горы, за лечебными травами. Да и никто из моих сородичей не пересекал реки, где мы ловим рыбу. Но мне всё равно как-то… стыдно.

– Я думаю, стыдится здесь нечего, – утешил его Астра.

– Мне как-то, когда я был тигрёнком, снился сон, что я летаю. Летаю в небесах, а крыльев за спиной нет… Вот так просто парю в облаках, и всё. Можешь вообразить?

– Могу, – с трудом сдержал смешок Астра, боясь сбить Алатара с мыслей, мыслей мечтательных, которые как нельзя кстати настраивали на нужный лад в эту неспешную ночь.

– Если бы в том сне кто-нибудь увидел меня с земли… Наверное, я бы привиделся ему огневой кометой. Странный сон, да. Впрочем, как и все сны. Мне довелось слышать, что вам, кинокефалам, такие полёты раньше снились куда чаще, а теперь… Ну так вот, я носился среди облаков, будто совсем ничего не весил, как пёрышко, гонимое одним лишь ветром, и я плыл туда, куда хотел. Мог опуститься низко, и тогда верхушки лесов щекотали мне брюхо, а мог прижаться к самой земле, к распутанному клубку речных долин, к золотым, как масло, пустыням, забивающим песком нос, к духмяным степям, к сиротливо ютящимся домикам и к горящим огням больших городов. А мог подняться так высоко, что, с треском прорубив головой атмосферу, проваливался в открытый космос. И отдаляясь от дома, я ощущал себя таким незначительным, что мне становилось хорошо, невероятно легко и спокойно на душе. И я просыпался. Хороший был сон. Сейчас же мне снятся совсем другие сны. И знаешь, с какими мыслями я просыпался?

– С какими же? – отрешённо спросил Астра, сам будто пребывая в это мгновение где-то далеко отсюда.

– Мои мысли были о том, что полёты в тенебре, в этом просторе для воображения, где ещё ничего нет, – это первое, что ты осваиваешь, и самое важное. Чтобы видеть предмет, который ты создаёшь, требуется осмотреть его со всех сторон, и ничто не должно отвлекать тебя, – запомни это, Астра.

– Мне вот всегда было страсть как интересно узнать, в солнечный день я умру или пасмурный? – вдруг сказал юный кинокефал.

– Сам бы ты в какой хотел? – спросил Алатар. – Смею догадываться, в солнечный, чтобы дождь не нагонял тоску?

– Да, в солнечный, – подумав, ответил Астра, – но дождь меня ничуть не опечалит. Я хотел бы умереть летом. Летом я ощущаю присутствие вечности. Может, потому что обостряется живительность природы, с солнца льётся пот, всё живёт, а ты – как назло, в насмешку над всем этим праздником, берёшь и умираешь.

– А меня в дрожь от одной мысли о смерти бросает, боюсь я её, и мучительной боли тоже боюсь – ничего с собой поделать не могу, – признался Алатар и как-то виновато зажмурился.

– Нечего их бояться: ни смерти, ни боли, – ответил ему Астра. – Потому что ты, Алатар, ты – вечность, – с придыханием выговорил он и, пока бенгардиец не поднял веки, дотронулся до его черепа так, словно вкладывал в ладонь чашу. – Касаюсь кости, чувствуешь? – продолжил он, ощупывая уже позвонки от шеи до начала хвоста, в то время как Алатар с откровенным удивлением уставился на него. – В нас кости – этакое напоминание о вечности, и от неё, представь,