– Но ведь это всего лишь угол зрения. Мы никогда не узнаем, куда заводят нас наши решения, но в одном я уверен – ничего не случается просто так, у всего есть причина. Как из звёзд складываются созвездия, так и из наших дорог можно мысленно прочертить наш путь.

– Понабрался же ты от меня, – засмеялся Алатар.

К этому времени вернулась троица искателей. Умбра сжимал в варежках чайное блюдце с приготовленной на листке папоротника Агнией мазью. Блюдце он взял из розового дома; Агния несла доски, Репрев нёс в пасти бельевую размочаленную верёвку.

Параллельно друг другу, как бы зеркально, Агния наложила на сломанную тигриную лапу две дощечки с проделанными на обеих их концах отверстиями. Но прежде намазала лапу липкой, склеивающей намертво пальцы мазью.

Доски некогда были оконной рамой – они, обсыпанные мхом и лишайником, ещё не рассыпались в прах от одного только прикосновения и со своей задачей справились.

Агния, пропустив через отверстия бельевую верёвку, туго, но не усердствуя, под буйное сопение и корчащиеся гримасы Алатара, привязала дощечки к его лапе.

– Вот так! – приговаривала она, поражаясь про себя стойкости бенгардийца.

– И это ещё раз доказывает, что мы – весьма живучие создания. И под «мы» я не имею в виду одних только тигров, отнюдь. Я говорю про всех живых существ, вместе взятых, – беседовал Алатар с Умброй, успокаивая себя разговором и отвлекаясь от боли. – Порой мы бываем чересчур выносливыми. Преодолеваем пределы своих возможностей. Терпим нестерпимое. И откуда в нас столько силы духа?

– А это правда, что ты можешь головой сломать стену? – прозвучал неожиданный вопрос от Умбриэля.

– Я бы не сказал… – Алатар посмотрел на Умбру, явно ожидающего совсем другого ответа, и со вздохом продолжил: – Да, могу. Для чего ещё бенгардийцам голова.

– Почему нам тогда больно? – спросил Алатара дракончик, запуская ладонь в его жёсткую шерсть и гладя тигра по макушке, отчего тот закрыл глаза, но уже от удовольствия, и нежно, тихо мурчал.

– Наверное, для того, чтобы полноценно ощущать мир.

– Но тебе сейчас было бы не больно и хорошо.

– Так нужно. Мы так устроены. Ты умный малый, раз задаёшь мне такие вопросы… Ну вот скажи, у тебя когда-нибудь болела голова?

– Нет, – без тени сомнения ответил Умбра.

– Что, никогда-никогда? – неподдельно изумился Алатар, приоткрыв один глаз. – Ну тогда ты особенный. Ну, а у Агнии точно болела?

– Угу. Частенько. Особенно когда она возвращалась с работы. Говорила, что чувствует одни только мозоли на пальцах и тяжёлую голову.

– А ты когда-нибудь интересовался у неё, как она себя чувствует, когда боль проходит?

– Да. Говорила: как заново родилась.

– Не соврала. Точное определение. Только в момент своего нового рождения понимаешь, что ты поистине живой. Жаль, что этот момент очень зыбок, довольно скоро улетучивается и чаще всего не оставляет за собой ничего, а как было бы чудесно запомнить его, запечатлеть раз и навсегда в своём сердце и каждый день помнить о нём. Болезнь уходит, ты обретаешь радость и тут же отстраняешься от скорбящего мира. Главный урок проходит мимо нас, и никто его не усваивает. Не усвоить его и мне, что бы я ни говорил. Но сейчас мне легко, ты не поверишь, легко, как никогда. Может быть, оттого, что меня впервые в жизни гладят по голове… Н-да… Мы слишком привыкли к этому миру и перестали удивляться, – пробубнил последние слова себе под нос Алатар, уставившись в землю.

– Агния говорила мне, что нужно погладить того, кому больно, и вам обоим станет лучше.

– Правильно тебе Агния говорила, – важно заметил Алатар, взглянув на кинокефалку. Она заканчивала с шиной и улыбалась. – Хорошая у тебя мама.

Алатар тихонько ковылял с поднятой над землёй конечностью, будто она приходилась ему лишним грузом, балластом, всеми силами стараясь по своей неосмотрительности не наступить на неё.

Астра шёл рядом, согнувшись над бенгардийцем дугой, готовый при случае поймать его, подхватить под руку, правда, он с трудом представлял себе как.

Так они и добрались к светлому домику, стоящему на опушке; лишь редкие сосны боязливо теснились к нему.

Розовая краска, прежде радовавшая глаз своей воздушной лёгкостью, поблёкла со временем, вздулась пузырями и теперь слезала, как кожа.

– Кто здесь раньше жил? – спросил Репрев, лазая глазами по крыше.

– Карта говорит: семья пасечников, – ответил Астра.

– И карта не врёт. Гляньте! – крикнула шагающая на правах путеводителя впереди Агния, указывая рукой на ту сторону дома, что ещё не открылась остальным искателям, идущим позади с хромающим Алатаром.

– Неудивительно, что с северной стороны, – усмехнулся Репрев, с почтением разглядывая обвалившийся верхний угол дома.

Собравшись в колонию, похожие на соты фиолетовые пятиугольные существа – не то растения, не то животные – словно выели жирный кусок с крыши и с наружной стены дома. Пентагонирисы пульсировали своими геометрически правильными тельцами, но не двигались, странно переливаясь.

– А в таком доме не опасно жить? – спросила Агния, не опуская головы.

– Выбора у нас особого нет, – прокряхтел Алатар. – Если пентагонирисы не проросли вглубь дома, если он не трещит по швам – жить можно. Сами по себе они не представляют для нас вреда. А для деревянных построек – да, катастрофа, потому что дерево – субстрат для пентагонирисов. На опушке часто бывает солнечно, а пентагонирисы не переносят солнечного света, плохо на нём растут – им подавай влагу и сырость, вот где им раздолье!

Дом не трещал по швам, напротив, удивил искателей своей крепостью и нерастраченным за век запустения уютом. Лишь по ночам он попугивал их грызущими звуками – это пентагонирисы, как термиты, лениво перекусывали древесиной. Вскоре все свыклись с ночными шорохами и обращали на них столько же внимания, сколько на песню сверчка за печкой.

Немного позже Умбра обнаружил на заднем дворе три улья – три огромных деревянных додекаэдра. У одного улья сгнила подставка, и он завалился набок. У другого была не закрыта дверь, и лестница, ведущая к ней, вся обросла крошечными пентагонирисиками – вот кто был повинен в разрушении дома.

Долго искатели выхаживали Алатара: почти весь август.

Бенгардиец попросил устроить его на втором этаже, в детской, в самой маленькой и тесной комнатушке в целом доме. Отказавшись от просторной гостиной на первом этаже, свой выбор он объяснил просто: дескать, сердце просит тесноты, умаялось оно от просторов Зелёного коридора. Да и пока срастаются кости, Алатару захотелось углубиться в мышление, а мысли, как известно, направляет в вертикаль, в нужное русло, именно узкое пространство. Спросите любого затворника в келье, любого приговорённого к смерти узника