о чём это я… Вы годами, нет, тысячелетиями, скрывали воскрешение, когда можно было стольких спасти!

– Ты не понимаешь, о чём говоришь, кинокефал! – впервые Алатар назвал Астру «кинокефалом»; бенгардиец развернулся, встал на задние лапы и, содрогая землю, оказался у его ног. – Живая вода – это лекарство, лекарство от смерти, и, как любое лекарство, оно яд, яд, способный отравить весь мир. Нельзя просто так ходить и оживлять всех направо и налево. Я твердил тебе, повторял о последствиях, о незримых связях, а у тебя в одно ухо влетает… Смерть никогда не бывает случайна, она записана, задумана. Мы, бенгардийские тигры, в скорби надеваем белые одежды, и это я тоже тебе говорил. Не потому, что мы радуемся, а потому, что конца – нет его, конца. Никто и ничто, ни одно слово или дело не уходит бесследно. И это закон. Мы сами как вода: зимой мы твёрды, как лёд, весной мы капаем капелью, летом мы – облака, осенью – дождь, и всё идёт по кругу, без конца. Лишь когда не будет времени, не будет и нас.

Астра дал Алатару отдышаться и в глубокой задумчивости спросил у него:

– Каково это – жить, когда для тебя нет «белых» пятен? Наверное, тоска – частая гостья в твоём большом сердце. Пусть будет по-твоему. Я ни в чём не обвиняю твой род, не подумай. Ну, дал волю чувствам, с кем не бывает, ты на меня обиды не держи. Но вот представь на мгновение, а потом ответь: вдруг вы не правы и в конце не будет ничего? Есть ли тогда вообще смысл вот в этом нашем разговоре, в вещах, в самой жизни?

И Алатар, недолго думая, ответил:

– Он будет, даже если бы я ошибался. Ты ничего не помнишь до своего рождения – это состояние и есть смерть. Хочешь узнать о нём больше, спроси ребёнка. Так что, будут мучить вопросы, обратись к Умбре, – Алатар мягко улыбнулся. – А тех, кто покинул нас, оставь мирно качаться в колыбели Вселенной. Не нарушай их покой, не тревожь их слезами. Они вечно живы у тебя в сердце и в сердцах других. В твоей памяти останется лишь этот миг, наша беседа и эта долина. Вот определение жизни. Так проживай этот миг вновь и вновь и ни о чём не думай. Ты – двигатель всего, и, пока передвигаешь мироздание, будь счастлив в движении. Довольствуйся малым, а не большим. Ведь большое скрыто в малом. Радуйся чистому небу, кротким звёздам на небосклоне, буйному солнцу и тихой луне. Не жалей об утраченной любви. И она тоже – мгновение, навеки запечатлённое в твоём сердце, в душе, в уме. Да, утраченного не вернёшь, но разве светлое чувство – повод для печали? Ты многого не видел и ещё больше не увидишь. Об этом же ты не печалишься, потому что в этом нет смысла. Не трать время на то, в чём его нет. Мысли. Воображай. Твори. Только творя, мы приближаемся к артифексу. Занятия начнём с тобой завтра. А на сегодня – хватит с тебя удивлений. Может быть, вечером тебе ещё кое-что покажу. А пока иди к своей Агнии.

Но не суждено было Астре провести романтический вечер с Агнией. По крайней мере, наедине с ней. Вечером к ним присоединились Репрев с Умброй, а затем и Алатар. Но Астра не сердился, не жаловался – поцелуя на первый раз было вполне достаточно, чтобы объявить себя победителем, – конечно, мысленно, как же ещё, – и бросать самоуверенные взгляды на ничего не подозревающего Репрева. Если что и сердило Астру, так это условие, которое поставила Агния: ни за что не рассказывать Репреву о поцелуе. «Почему я должен молчать? – с горькой обидой спрашивал у неё Астра. – Ты стесняешься наших чувств? Или боишься его?» На что Агния отвечала, что она бесстыжая и никого и ничего не боится, дулась, порывисто отворачивалась, складывала на груди руки, морщила носик, разговор заходил в тупик, и Астра сдавался, принимаясь её утешать.

Искатели сидели в рядок перед цветком и жевали манку, представляя спечённую на костре картошку, и наблюдали, как увядает сине-зелёный, дымный закат, блестя чешуёй лиловых облаков.

И когда последний луч солнца перевалил за горизонт, бутон ночной свечи заворочался, разлепляя с тонким, едва уловимым хрустом, как сонные глаза, свои жёлтые, почти прозрачные лепестки с волнистыми, как преломлённый свет, тычинками. Из бутона, будто масло из лампадки, по каплям пролился сладчайший аромат, напоминающий сладость пентагонирисового нектара.

Первыми к кряжу вернулись Астра с Алатаром, чтобы, как всегда, раздеть бенгардийца перед сном.

– Поэтому ты просил меня снимать с тебя доспехи? – догадался Астра. – Не хотел, чтобы кто-нибудь из нас заметил, как ты пользуешься искрой?

– Да, – подтвердил Алатар. – Но изначально я выбрал тебя в помощники не потому, что разглядел в тебе своего будущего ученика. Нет. Просто ты показался мне добрым малым, – сказал Алатар, быстро и очаровательно улыбнулся и продолжил: – Думал сначала уходить от вас и там, подальше от любопытных глаз, искрой снимать с себя доспехи. Так я и сделал в ту ночь, после встречи с бенгардийскими привидениями. И вдруг я заметил, как кто-то наблюдает за мной из-за кустов. Несложно догадаться, кто это был.

– Репрев! – воскликнул Астра, ударив кулаком по ладони.

– Именно, – кивнул Алатар. – Благо я заметил его до того, как он смог бы меня раскрыть. Пришлось звать тебя на помощь. Для пущей правдоподобности.

Алатар настороженным взглядом проверил, что троицы искателей поблизости нет, внимательно изучил юного кинокефала и спросил у него:

– Хочешь посмотреть, как это у меня получается, ну, то есть, как снимаю с себя броню без лап и рук?

Астра от неожиданной радости подскочил и задакал:

– Да, да, да!

Алатар отошёл на несколько своих размашистых шагов назад, опустил голову и закрыл глаза: первыми, как скорлупа от ореха, отделились и зависли в воздухе наплечники, налокотники, наколенники, наручи и всё, что каким-либо образом защищало конечности тигра, затем во внезапно раскалившейся, подобно исступленному майскому полдню, ночи от бенгардийца отлетели и тоже застыли нагрудник, набрюшник и налядвенники. Все части доспехов прилежно кружились вокруг Алатара, как спутники вокруг своей планеты. В лунном свете броня отблёскивала золотом и обсидианом.

Бёдра Алатара опоясывала длинная, достающая почти до земли, дхоти из белого хлопка (после болотной схватки с мышегадом придать былую белизну хлопку могла только искра). Бенгардиец нежился в лучезарном ореоле, стоя в горделивой позе, высоко задрав морду. Его очертания волновались, словно отражённые в воде, а его расколотая