холодная, черная, необоримая, неизбывная… Поднялась к сердцу, завалила грудь, сжала горло, стала душить… и никаким криком не избыть… и никаким бегством не спастись…

После сна — вдоль реки к морю. На минутку к рыбачьему причалу. Здесь все по-старому: морщинистое лицо рыбака в будке, ловушки для миног, лодки, качающиеся на приколах… Даль заречья, горизонт взморья — в сизой дымке ненастья; неприютные, но привычно зовущие…

Шумливо плещущее, серое море, низкая серая толща неба…

За чаем, опять мука по Инне… И в это время приход Пуськи — вообще неласковой и строгой, — вскочившей ко мне на колени, улегшейся и положившей с мурлыканьем лапки мне прямо на сердце…

5 августа.

До чего же нужно скорей пойти рассказать Инке о том, что сегодня ясное утро, что в его свежести сидели в ожидании завтрака с Анной Мих. на Иннином крылечке, о том, что и как говорили о монастыре, о молитве; рассказать о приходе к нам Пуськи (к И. порогу? а может быть, сегодня — ко мне?), о больших зеленых кузнечиках, рассевшихся на ближайшем малиновом кустике…

С 10.30 до 1.30 сидел, довольно хорошо занимался (Прокофьев, Шестая симфония, и «Аполлон»), что, как всегда, создало состояние видимости удовлетворения и поверхностного равновесия.

В 5 час. по реке. Опять — на причал. Опять старый рыбак. Перекур. Жалобы на безрыбье. На перевозе на ту сторону.

Берегом, песками, в свежем ветре, плеске волн — в лес, к нашей лесной дороге, к повертке на грибные местечки Инны.

Нигде — никого… Нигде — ничего…

Простор и воздух, простор и воздух.

Дыши — не хочу!..

Что это за необоримая власть, что за колдовская сила, именуемая «Благом Жизни», «Радостью Бытия», которая тебя держит в плену, в страхе потери, вопреки пониманию и всякому смыслу, и держит только тем, что дает воздух для дыхания, заставляя ширить ноздри навстречу ветру, дает синеву неба, чтоб видеть землю, чтоб чувствовать ее под ногами, чтоб осязать ее ладонью, — сила, с которой ты ничем не связан, кроме как растительной, первобытной, инертной, травяной связью??? И значение которой исчерпывается одним понятием — «среда»?!

Ведь не мешает помнить, что из дыхания родится удушье, из осязания — потеря «тронутого», из видения — слепота… Чтоб ступить ногами, требуется усилие, приводящее к усталости, к остановке. А бессилие родит мечту о покое и в конечном счете — стремление уйти совсем, в небытие, ибо Смерть есть Совершенный Покой и Отдых.

Поэтому-то основой Жизни является стремление к самоуничтожению.

И ярчайшим выражением этого стремления — есть ЛЮБОВЬ (самоуничтожение в слиянии!).

С холодком смутной надежды, подобной вере в Чудо, и с растущим недоумением, почему же Инны все нет рядом со мной, — вышел на опушку, к любимому нашему «ржаному» полю.

Сегодня ветерок здесь колышет низенькие (хилые) колосья поспевающего, усатого ячменя. Вот и молодой сосняк опушки, с полянками — заветными земляничными, ромашковыми, колокольчиковыми полянками Инны, с которых ее было не дозваться, не оторвать…

Громко окликнул ее, как тогда… Молчание.

Только тихо шелестел ветер в кронах сосен и звенели желтеющие колосья…

Дома в гамаке. Равнодушно, зябко на сердце: ни боли, ни желаний… Пустота.

Да, непосильно человеку пребывать в предельном напряжении Духа, в созерцании, в отказе от действий внешних, в общении со Смертью, Вечностью, с существом Бытия…

В общении со всем, что являет истинную меру, обличительную меру, истинную меру вещей… Со всем, что не подчинено меркам повседневного. Организм протестует, защищается усталостью, изнеможением, отупением. Ибо поверхностность и тупость — это основные условия «нормального» Бытия в действии.

Они определяют даже так называемое Творчество, посколько и оно есть действие, создающее видимость оправдания, видимость осмысления.

6 августа.

Все утро мучительно восстанавливал и записывал вчерашние мысли и «день» по заметкам в блокноте.

Как и полагается, по окончании стало «удовлетворительно».

Но тут же во весь рост встал вопрос: теперь-то зачем эти записи?? Ведь сегодня, как никогда, важны простота и правдивость чувств и мыслей. Живая Правда, живая Истинность, со всей своей незаконченностью, непрерывностью становления, неуловимостью нюансов возникновения и течения.

Запись же есть насилие над этой «незаконченностью» жизни Духа, есть попытка фиксации ее, т.е. попытка противоестественной остановки, завершения, с неизбежной фальшью лепки «законченной формы», и следовательно, есть ложь. Не говорю уж о том, что записи — это попытка «остановить мгновение», сохранить его…

А теперь это не нужно ни мне, ни… Инне. И потому так это мучительно сегодня. Или надо покончить с этим совсем, или свести к кратким, фрагментарным отрывкам, не претендующим ни на законченность, ни на связность.

И то лишь постольку, поскольку они смогут послужить (может быть…) материалом для повествования об Инне… не более.

В 5 час. отправился, не торопясь, в гости к батюшке и матушке. Пошел морем. Слепящее солнце заставило свернуть на тенистую улицу Айя.

Вялость, усталость, опустошенность, физическая и душевная…

Опять свернул к морю и, не доходя, в тени сосен лег отдохнуть.

И тут вспомнил о «волхвовании» Природы, которое столько раз освежало, проясняло, утоляло и поддерживало в былые годы.

Как нельзя более кстати вспомнилось мне это сейчас. Подумалось и о схиме, о всегдашней своей мечте «уйти». И вот теперь неизбежность сама поставила меня в условия «ухода» — «схимы». Но с одной разницей. Прежде основной целью ухода была борьба с Любовью — освобождение от нее. Ныне же все силы и сам «отказ» и уход должны и призваны служить сохранению моей Любви и ее силы во мне.

С 7 до 10 гостил у батюшки с матушкой…

Трогательное, теплое и родное в них; невзирая на наивность непозволительную, допотопную, доходящую до лубочности… вопреки всему, душа тянется и льнет к ним и тому, что в них… и «за ними».

Батюшка разъяснил значение 9-го, 20-го и 40-го дня: «До сорока дней душа обеспокоена делами своими здесь; после 40 дней уходит в Вечность. Вам после сорока дней станет легче; молитесь каждый день: «Господи, помяни новопреставленную Инну и сотвори ей Вечную Память».

7 августа.

Рано проснулся: 5 утра. У окошка. Светает. Быстрое нарастание света. Цветы мальвы, свернутые трубочками, в крепком сне. Спят травы, деревья. Утро встает серое, тихое, печальное.

Все утро занимался «Аполлоном» Стравинского (за роялем) и прослушал 1-ю ч. Шестой симфонии Прокофьева.

Гроза, короткий ливень. Заглянули на минуту Рабиновичи, убежали, испуганные дождем. До обеда запись дней… (опять и все еще…). В итоге — измученность, неестественность, «неорганичность».

Только в 6