Сибелиуса и «Аполлоном». Потом записал вчерашний вечер. Пришло второе письмо Али.

Написал ей ответ, а также, коротко, Мендельсону, Т. Буевской и Вере. Отнес письмо Коле Р. и проводил его на ленинградский автобус.

Очередной одинокий пробег берегом реки.

Свинцовый вечер, свинцовое небо, свинцовая вода… Холодное равнодушие и безнадежность души. И сомнения, сомнения во всем: в единственности и верности пути — продолжать жить; в идеях мужества и достоинства во имя Инны и любви к ней; в самой любви к ней: в ее силе и длительности…

Пахнуло давно минувшим, когда сам в себе я боролся с Инной.

Подумалось, что, вероятно, любовь и осмысление ею — не непременные условия возможности моего Бытия, а лишь оправдание его, оправдание слепого инстинкта жить во что бы то ни стало… и когда иссякнет его напор, придет час покончить с жизнью. Что, может быть, это надо сделать сейчас, что все осмысление мое надуманное, притянутое, фальшивое…

Вспомнилась даже когда-то жившая во мне оценка нашей любви как заболевания, как эпизода, который надо изжить и забыть…

Наказание не замедлило; под утро вижу сон: квартира моего детства. Гостиная. Инна. С ней рядом, тесно — П. [Пен Александр Абрамович]. Без боли и волнения, в спокойной уверенности давно пережитого и понятого, приблизился к ним. Подумалось даже, что вот, верно, Инна рассказала ему о моем предложении ей увидеться с ним, когда пришла весть о его тяжком заболевании.

Склонившись к нему и тронув за плечо, четко, до последней морщинки видя его осунувшееся лицо, спросил, получил ли он мое японское лекарство. Но он не ответил. Даже не взглянул на меня.

И тут я увидел, что и он, и Инна самозабвенно поглощены друг другом, что они заново обрели друг друга…

В потрясении и боли, с беззвучным воплем отшатнулся я от них… Темнота.

Дверь. Папин кабинет. Сидит много людей. Какое-то заседание, с Холодилиным во главе. Сел и я, не будучи в силах скрыть сотрясающую меня дрожь рыдания… Общее замешательство… Темнота…

Опять гостиная. Инна и П. все там же.

Она — (молитвенно) склоненная и прильнувшая губами к его рукам, сложенным на коленях. Рванулся к ним.

Слова П. мне навстречу: «Она завтра придет ко мне». Мое отчаянное: «Нет!!!» Его: «Придет». Темнота.

Передо мной — Инна. Руки мои судорожно сдавливают ее затылок, шею. Прекрасное, бестрепетное лицо ее у моего лица. Нежная хрупкость, теплота ее тела под моими ладонями.

Молнией мысль: «Но ведь она больна, у нее слабые кости и ломкие позвонки!» Темнота.

Некто самодовольный, смеющийся говорит мне, как он был с Инной и как в иступленной чувственности она, целуя, искусала ему губы. Ножом полоснуло: Инна вырвалась, наконец, из плена моей любви и, свободная, упивается своей свободой… Темнота.

Площадь, многолюдная, духота. Со звериным рычанием, воем, в слезах, проталкиваюсь, рвусь куда-то… Никто не понимает меня, все шарахаются… Только какой-то старик проникается моей мукой, подводит к машине, я сажусь, машина трогается… Темнота.

Проснулся, скрученный болью, но не с ощущением виденного сна, а с чувством реально пережитой действительности, непоправимо совершившихся фактов… Стоном вырвалось: Инна, Инна, из Смерти ли караешь меня???

12 августа.

Весь день напролет под гнетом «случившегося». Весь день перед глазами Инна, целующая ему руки… Судорожные поиски причин и поводов. Ни места не найти, ни возможности начать работать… И некому сказать, и никому нельзя сказать… Один только человек исцелил бы муку слепого отчаяния — она, Инна… Только ей я могу сказать, только ее еще раз спросить, еще раз, еще раз спросить… Ибо ведь она ушла от меня, не сказав мне Последнего, всеобъемлющего слова, которого я так ждал, так ждал…

И в последнем взоре, который она обратила на меня, было непонятное…

Потом, позже, за эти 40 дней, за вечностью этих сорока дней, я сам все понял, я на все сам ответил, и за Инну, и за себя. И не было больше сомнений, ни в чем.

Была Правда, ее и моя…

Но вот вчера вечером на реке, в слабости и немощи, я усомнился во всем: и в правильности Пути, в идее его, усомнился в самом главном и высоком — в любви нашей… А усомнившись, освободил дорогу кровавой боли давних лет, освободил дорогу забытому неверию, минувшей борьбе своей с Инной внутри себя. И вот эта боль, неверие, вернее следы их, лежавшие глубоко в подсознании, ожили и, ничем не подавляемые, вылились из неведомой тьмы души и воплотились в почти осязаемые события, в страшные, смертельные образы сна, равного яви.

Да, это была кара. Но кара не Инной посланная, а порожденная самим мною, внутри себя.

Но вот что еще: почти весь день пыток, поисков и ужаса пережитого сна, вопреки всему, сквозь мрак и клубящуюся муть моей души, вопреки всему — мягко и неопровержимо светилось Бытие Инны…

Да будет так.

13 августа.

Вчера вечером не мог заставить себя лечь спать, пока не сформулировал и не записал событий последних суток. Было это мучительно трудно, и сидел за столом до первого часа ночи.

Утро. За роялем тщательно работал над симфонией Салманова и над «Лебедем». Потом «со стороны» прочел и переписал вчера написанное.

С 5.30 до 8 час. большой круг лесом. Переменная облачность. Иногда яркое, косое солнце. Все эти дни по-осеннему холодно.

В шерстяной куртке и кожанке идти было не жарко. Вошел в лес по первой нашей, травяной дорожке. Долго слышались обезьяньи звуки пионерлагеря. Бором, мимо «уголка перелесок» к деревянному грибу на перекрестке просек; здесь были с Инной в благодатный, тихий, «прощальный» вечер осени. Посидел немного…

Две возможные трактовки понятия «Природа». Природа — как Благо (к чему я всегда был склонен). Развитие этой идеи допускает самоощущение Природы как единства. (Пан!)

Природа — как Среда (теперь я чаще ощущаю ее именно так).

В этом случае «образ», «содержание» Природы определяются самоощущением воспринимающего.

«Дорожкой» маслят — на вересковую дорогу жуков-скакунов. Не сразу узнал ее: ведь мы выходили к ней с другой стороны.

Здесь глуше, мало хожено. Тихий гул сосен и старых елей. В легком ветерке покачиваются вершины. Каждая по-своему: у березы — трепетно струясь, у елок — медленно склоняясь, у сосен — величаво пошевеливаясь…

Воздух чист и бездонен. Лиловеет вереск. Еще совсем свежие, цветут семейки ивана-да-марьи, высунув ярко-желтые язычки своих цветочков.

У дороги встретилась старая ель. Такая могучая, такая стройная, с такой сочной, густо-зеленой, мягкой хвоей, такая мохнатая и широкая, что не мог удержаться: подошел к ней,