ли полнотой любви, то ли неутолимой скорбью, а может быть, прикосновением живого присутствия Инны, ибо не она ли это простерлась и таяла сегодня голубой дымкой, окутывавшей землю светлым покоем и несказуемой лаской?!

Коля сказал мне: «Ты богаче, чем когда-либо!» Да, может быть, это и так, но все богатство я отдал бы за минуту простого, осязаемого присутствия Инны…

Стукнула калитка — и я дома. Никто не ждет меня.

«И возвращаются ветры на круги своя».

Вот и я вернулся на свой круг: Ее нет.

19 августа.

День ясный, жаркий, летний, в солнце и упругом, плотном ветре. Даже кобылки застрекотали. Над самым моим окошком верещат прилетающие клевать черемуху стаи молодых скворцов, шумливых, веселых, неугомонных.

До обеда занимался Седьмой симфонией Бетховена и Шестой Прокофьева. Поправил вчерашнюю запись.

Вечером гостил у батюшки с матушкой. По дороге к ним посидел у беседки в парке, у пруда.

Часто теперь, чтобы смочь осмыслить окружающее, я должен представить себе Инну около себя. Вот и сейчас: вся прелесть, ласка летнего вечера, отраженная в прудике, прощально озарящая стволы сосен (пока я не представил себе Инну рядом), была для меня лишь одной из опустевших горниц Природы…

Домой возвращался пляжем, в густом сумраке. Мерцали звезды. На горизонте клубилась непроглядная мгла. Мертвенно отсвечивали влажные отмели. Из-за черных силуэтов сосен поднимался золотистый диск луны.

20 августа.

Утром проснулся в угрызениях совести по поводу невоздержанности у бати и невладения чувствами (у моря).

Занимался до обеда Салмановым и прослушал Седьмую симфонию Сибелиуса. День по-вчерашнему жаркий, ветреный, с кобылками, мухами и скворцами.

Но над всем сегодня — грусть… Грусть тяжелая и бездонная…

После обеда привел в порядок записки.

Днем заметил на стене, в ногах своей кровати, золотистый отсвет. Оказалось, это ярко-желтый Инкин домик отражает солнце и бросает отражение мне в окошко.

Вот еще, может быть, почему нельзя кончать с собой: самоуничтожение будет ведь и концом последней возможности общения с Инной, хотя бы в мыслях и чувствах.

Перед ужином — ненадолго к морю. Залив и небо в дымном мареве. На закате — прорыв в тучах и вонзаются в море бледно-сияющие мечи Бога Саваофа.

Потом посидел под окошками Инкиного домика. Окна были открыты. Тихо колебались занавески. И было так, будто Инна только на минутку вышла. Садик ее за эти два года превратился в маленькую чашу. На нашей березе уже первые желтые листья. Земля густо усыпана березовыми летучками. Никогда не видал такого обилия их. Медленные, густели сумерки. И была медленная пытка безвозвратного отсутствия Инны…

21 августа.

С утра до обеда: «Петрушка», «Аполлон», «Лебедь».

Тихо, серо, моросит. День сегодня изобилует «общением»: письмо О.И. Ачкасовой, насыщенное атмосферой последних дней Инны; письмо от Маршиды — принесшее весть из покинутой и ждущей меня тишины на Тверской; посещение мной Фукс, привезшей мне лекарства и деньги; наконец, мой визит к милой и ставшей нечужой Наталье Антоновне, прошедший в разговорах о судьбе Марианны. Там застала меня гроза.

Возвращался домой автобусом, в сумерках и ненастье.

22 августа.

Суббота. Не могу без злобы и омерзения думать о себе, о своей никчемной борьбе с курением… отсюда, наверное, и некая расхлябанность, которую замечаю последнее время.

Решил не заниматься, поехать на ту сторону в лес, продышаться, позаимствовать сил.

Солнечно. По горизонту — тяжелые облака. На реке сильный ветер, но в лесу даже припекает слегка. Свернул вдоль второго болотца, дошел до картофельного поля и прошел дальше, куда с Инной не попали из-за топкой низины. Нынче тут сухо. Окружной, новой дорожкой вышел, как и ожидал, к началу Чертовой горы, против заветной опушки «ржаного поля».

Там сегодня пустынно… Особенно так пустынно, будто ни Инны, ни меня, ничего нашего там и не бывало никогда… Вообще, пустынен сегодня и лес, и в душе пусто и отчужденно…

Шел без обычной упругости, вяло вдыхая лесные запахи, изредка поглядывая в чащу, прислушиваясь.

Зов леса, зов безвестности звучал совсем слабо, замолкая надолго… Зашел на хутор. Небо заволокло. Потемнело. Пошел частый дождик. Сегодня и здесь все глянуло на меня неприветно; показалось все особенно темным, безрадостным, дряхлым и неопрятным.

У деда с бабкой гости: сын и какие-то тетки. А из ворот сенного сарая вдобавок высовывались фары их «москвича»…

Переждал дождь и пошел восвояси. На переправе опять хлынул ливень, с порывами ветра, с темными полосами ряби на воде и плеском волн. Спасся от него, накрывшись хламидой перевозчика.

Домой пришел в 5-м часу. Почти ни с чем… если не считать ощущения маленькой удовлетворенности от общения со «своей» средой. Пообедал один. Прилег.

И тут ни с того ни с сего началась пытка, которой я в минуты слабости, вероятно обречен навечно: пытка неразрешимого вопроса к Инне, ответ на который она унесла с собой…

23 августа.

Воскресенье. Ночью остановились часы; утром на них было 1 час 35 мин. … Перед обедом на крыльце Ант. Мих. с четой Павловых.

Шершавая листва винограда, вьющегося по стене, листики на березе легонько трепетали в льдистом ветерке, в то же время нежась в ласке осеннего солнца. Теплой была дощатая ступенька крыльца, под ней знакомая щелка, где любила прятаться Кисанка… Все, все было ИННИНО: и солнце, и ветерок, и крыльцо…

Тонкой иглой стала вонзаться в сердце боль, все острее, глубже… Видимо, что-то передалось всем: наступило молчание…

Вдруг понял: сам я — с умершей Инной в сердце, сам я — наполовину живущий в смерти, сам-то я — как же должен быть невыносим людям… и как же они должны мучительно не знать, как себя вести со мной!

И верно, именно поэтому люди со мной «тактично» молчат, спасая этим не столько меня, сколько себя и обходя тем самым все, чего не знают как коснуться.

…А мне хочется рычать, кричать звериным криком…

И хочется, чтоб кто-нибудь прижал мою голову к себе… И не надо тогда больше ничего…

И вот, о зверином рычании: тысячелетний опыт пройден человеком в поисках и нахождении средств самовыражения. А вот в запредельном горе все они — ничто; и только звериный вопль, первобытный волчий вой способен хоть как-то выразить его, излить, дать подобие освобождения. И еще: зверь, днями ходящий взад и вперед по клетке, это не только проминка, выход накопившихся сил, нет; просто легче, когда тело в движении; легче ходить, чем лежать, когда грызет тоска.

Вот так и я пошел утром к морю, до дальней заставы.

Был сильный ветер. По потемневшему,