В отличие от нервного Зубова, старик выглядел спокойным ирасслабленным, пребывал в лирической задумчивости.

— Самый счастливый день — это когда Сталин умер? — спросилИван Анатольевич.

— Мг-м. Потом, конечно, было девятое число, жуткие похороны,тысячи искалеченных, раздавленных насмерть. Бездна приоткрылась, чтобы принятьназад свое исчадье, вздулся гигантский пузырь темной энергии, не могло обойтисьбез жертв. Но все равно это был конец. Создать адекватную замену так и неудалось. До сих пор нет ни идеи, ни человекоорудия. Время уходит, терпениеиссякает.

— Чье терпение?

Вместо ответа старик указал пальцем вниз, на плиточный пол.

— Федор Федорович, я не понимаю, о чем вы, — Зубов протянулруку к пачке сигарет, хотел закурить.

Но Агапкин тоже протянул руку, и Зубов не стал закуривать.

«Этак я брошу, — сердито подумал Иван Анатольевич, — я ведьне могу позволить ему, вдруг у него приступ случится от первой затяжки?»

— Ладно, кури, я не претендую, — Агапкин улыбнулся, — этодействительно нелепо в моем возрасте.

— Ну, так чье все-таки терпение? — повторил Зубов свойвопрос и щелкнул зажигалкой.

Старик досадливо поморщился, махнул рукой.

— Ваня, ну что ты пристал? Сам все отлично понимаешь. Нехочу я называть эту пакость по имени, тем более перед полетом. К тому же именмного, не знаю, какое выбрать.

— Ладно, хорошо, допустим, я понимаю. Но почему вы думаете,что там, — Зубов повторил жест старика, указал пальцем вниз, — существует такоепонятие, как терпение?

— Еще как существует! Ждать там умеют. Отсрочку могут дать.Но всему есть предел. Даже самая совершенная модель приходит когда-нибудь внегодность.

— Модель?

— Да. Если хочешь, можно назвать это биороботом. Или вот,сейчас модно говорить о клонах. Хотя в данном случае определение не подходит.Химерный организм, химера. Так, пожалуй, вернее. Он создан из мрака и должентуда вернуться.

— Погодите, — Зубов раздраженно сморщился, — вы сейчас когоимеете в виду? Уж не господина ли Хота? Я никогда не видел его, но, порассказам Сони, мне представляется вполне реальный пожилой мужчина, долговязый,рябой, с толстым пузом. Какая же он химера?

Но старик больше не слушал, ушел в свои мысли, отвечать несобирался и понес какую-то полнейшую несуразицу:

— Нет, он в конце концов согласится… Первое, второе… Должнобыть хорошее эхо… Что, если вздуется пузырь?

Иван Анатольевич решил ничего не уточнять, ему смертельнонадоели иносказания, недомолвки, намеки, насмешки, если не понимаешь сполуслова.

— Девятый час, — заметил он, слегка постучав ногтем постеклышку часов, — идемте в бизнес, там диваны, вы поспите. Даже для меняподъем в половине пятого утра — это тяжеловато.

Агапкин зевнул, пожевал губами.

— В степи, стало быть, начало двенадцатого. Ладно, дополуночи времени достаточно.

Он опять задумался, вздыхал, хмурился, качал головой, иногдазевал, прикрывая свою фарфоровую пасть ладошкой.

— Федор Федорович, мы пойдем в бизнес? — спросил Зубов черезнесколько минут, едва сдерживая раздражение.

— Нет, здесь лучше, — невозмутимо улыбнулся Агапкин. — Мнена людей интересно поглазеть, и спать я не хочу нисколько. К тому же вотобъявляют посадку. Подъем, чекушник.

Ивана Анатольевича задело, что старик, хоть и углубился всвои причудливые размышления, однако первым расслышал в невнятном бормотаниирадиоголоса номер их рейса. Пока шли к самолету, Федор Федорович продолжалзевать.

— Прилетим, отоспимся в гостинице, — сказал Зубов.

— Не надейся. Сразу поедем к развалинам. Мы же не забавыради рисовали схему лабиринта. Вот она очень нам пригодится, эта схема.

Зубов, несмотря на полусонное состояние, все-таки разозлилсяи нарочито вежливо произнес:

— Федор Федорович, вы затеваете какую-то хитрую операцию.Объяснять мне ничего не желаете. Могу я задать самый элементарный вопрос?

— Можешь.

— На чем мы поедем к развалинам?

— На машине.

— На такси?

— Нет. Ни один таксист ехать туда не захочет. Ты сядешь заруль.

— Отлично! А где, позвольте спросить, мы добудем машину?Там, я знаю, проблема с ренткарами!

— Не твоя забота, машина будет, я уже договорился.

— С кем?

— С хозяином гостиницы.

— Хорошо, допустим. Но вы забыли, что развалины теперьохраняемый объект.

— Ничего, у меня там дворник знакомый.

Иван Анатольевич так и не понял, была это очередная шуткаили старик действительно рассчитывал проникнуть на охраняемый объект с помощьюзнакомого дворника. Он пытался спросить, уточнить, но тщетно. Едва опустившисьв кресло в салоне первого класса, Агапкин заснул и спал крепко, как дитя, досамой посадки.

Мюнхен, 1922

Ровно в пять Федор постучал в дверь княжеского номера. Никтоне ответил. Он спустился вниз и узнал у портье, что господин Гурджиев никуда изотеля не уходил.

«Все еще дрыхнет, — решил Федор, — ну и славно, пообедаюспокойно, авось появится через полчасика».

Обеденный зал был маленький и почти пустой. Стены украшалиморские пейзажи в толстых золоченых рамах, возле посудного шкафа стоял,прислоненный к стене, огромный ржавый якорь. За барной стойкой дородная девицав детской матроске лениво щелкала костяшками счетов. В камине пылал огонь.Занято было всего два столика. Ни на кого не глядя, Федор сел у окна, спиной кзалу, принялся изучать меню. Заказал жареную свинину с картофельным пюре икружку светлого пива.

Он отлично выспался, с удовольствием принял горячий душ,побрился новеньким безопасным лезвием. Берлинские страхи рассеялись. Федорзаверил себя, что здесь, в Мюнхене, слежки и провокаций быть не должно. Никтоне знает, куда они с князем уехали. Пусть теперь ищут его в Берлине люди Радекаи прочие любопытствующие.

Моросил дождь. За окном открывался вполне обыденный пейзаж.Ствол дерева, угол дома, витрина бакалеи, силуэт кошки в окне над витриной. Носквозь дымку дождя, в нежном сумеречном свете, все казалось чудесным,одушевленным, словно пейзаж был только что написан неведомым художником, еще непросохли краски, и Федор — единственный зритель этого маленького мгновенногошедевра.