Возвращаясь домой, долго смотрел, с каким наслаждением молодая мама с сынишкой и дочкой купались, играли в волнах, брызгаясь и смеясь; и как маленький веселейший жесткошерстный фокс носился по пляжу и приносил своему хозяину брошенную палку.

…Господи! Ведь на могиле Инны я молился о том, чтоб любовь моя была всегда со мной. На могиле Инны я умолял ее никогда не отходить от меня. И на могиле Инны я произнес клятвенные слова: «Да будет брак наш вечен и крест наш — общим».

Нет, Господи! Я не хочу отрекаться ни от любви своей, ни от жажды Инны, ни от своей клятвы, ибо даже если любовь и горе мое Инне в тягость, то не могут быть избавлением ей бремени моего — мое отречение и мое отступничество.

Нет, Господи! Я не могу отречься ни от чего, ибо как же мне смотреть на этот клен, озаренный солнцем, без боли за то, что Инна не видит его вместе со мной, и как же я могу ласке и радости вечерней земли воспрепятствовать подняться во мне новой волны живой любви к Инне?!

Нет, Господи! Если Инна слышит землю, то она не может осудить и не может не оправдать, ибо так было, так есть и так будет.

Если же она за Пределами Пределов и недоступна Ничему, — тогда вообще ничто не может тяготить ее.

И даже если ушла она в Ничто, то и тогда я хочу верить, я имею право верить, что есть силы Неведомые, есть Пути Неизведанные, таящие чудо Сотворения Несотворенного, чудо Явления Неявленного.

Но да не будет во зло Никакая Мысль моя об Инне, никакое Побуждение мое. Да будет воля твоя, Господи.

28 августа.

Четверг. Серо. Моросит. До обеда занимался Онеггером и «Петрушкой». После обеда долго сидел над записью вчерашнего дня, почти до 8-ми. Потом написал письма: Л<ютику> и Але.

29 августа.

Пятница. Проснулся в 7 часов. Лихорадочно ясная голова. Понял — больше не заснуть. Пошел, опустил письма — и на море.

Утро вставало в тумане. Во мгле неба белел диск солнца.

На тусклой, ленивой зыби моря мерцали голубые отсветы. Клубясь, туман поднимался, открывал синеву неба и нежно-белыми облаками уплывал к горизонту. По воде брызнуло золотом, затеплились горячим румянцем сосны, засияло ослепительное солнце.

В ожидании завтрака зашел к Журавским. Неожиданное тепло и проникновение ко мне Евгении Митрофановны.

Дивный ее рассказ о событиях после смерти ее мужа. Все во мне дрогнуло в надежде…

После завтрака у домика Инны, под березкой в шезлонге, в точности как бывало, с партитурой Седьмой симфонии Бетховена.

После обеда — на ту сторону, к полю. День синий, знойкий, но прозрачный, с льдинкой. «Дилин день». Ин-н-кин день…

День, какой бывает только в сентябре, — Осень света (по непонятной причине, непонятно почему не воспетой Пришвиным). Как и пришвинской весной, осенью бывает и «Осень воды», и «Осень неодетого леса». И может быть, если прелесть «Весны света» в нарастании света, то прелесть осени заключена в лучезарности света убывающего!

Берега узкими полосками плывут в синих безднах: неба и реки. В лесу — теплынь, жужжание, неугомонное, как летом. Молодые сосны одеты золотым сиянием.

Косые вечерние лучи пронизывают лес до последней потайности. И горит в солнце каждый ствол, ветка, каждая мшистая кочка.

На поле — Тишь Великая. Склоненные колосья. Благодать неправдоподобная. А что же я тут? Что отведено мне в этот час?? В этом часе?

Вот Инкины полянки… Сотвори чудо, Господи! Сотвори чудо…

Но не достоин я чуда. И как же смею просить о чуде, если даже безгрешная птица — дикий лебедь — обречен на ту же муку, что и я…

И есть же кто-то, кто своей радостью причастен Радости земли в этот час. Но мне день этот, чистый, прозрачный и синий, — как глаза Инны, наполненные слезами…

30 августа.

Суббота. Утром уехали Журавские. Сходили с Колей на море: шторм… море кипит, рвет ветер, пляж под водой почти до скамеек. Дома обедали вчетвером. В доме необычно тихо, тепло, пустынно.

А в Инкин домик вместо Андрея Митроф. уже вселились Павловы… Наглядность пустоты сжала горло. Взял партитуру и прослушал «Поцелуй феи» Стравинского. Удивительное произведение: поражает, как никто его до сих пор толком не понял!

Вечером ужинали у Веры Михайловны Павловы. Была водка, и было нудно.

31 августа.

Воскресенье. Утром явилась Лида, будет стирка. Сбегал в аптеку, заглянул к Рабиновичам. Солнце, но очень холодный, пронзительный ветер. Дома застал переполох и разгром своей комнаты. Все, включая матрац, развешано на дворе: Лида обнаружила в моем белье лосиных мух — «вшей», как она их называет. Чувствую себя плохо: вялость и какое-то странное безразличие. Еще ночью, проснувшись, как обычно в Инкин час, подивился своему тихому равнодушию. Лег подремать. Потом заставил себя заниматься Салмановым. Только проснувшись с небольшим ознобом от послеобеденного сна, понял, что нездоров: видимо, продуло вчера на море.

В 5 часов все-таки отправился к Рабиновичам, чтоб показать им далекий лес.

По мере того как шел и дышал, стало бодрее и теплее на сердце.

Помогли, конечно, Иннины местечки… Ведь все вокруг — ее. И лес, и дорожки. С тихой полнотой души показывал Ирине и Коле Иннины владения. Дошли до моей старой елки. На обратном пути глянул на меня с дальнего просека заветный столбик…

1 сентября.

Понедельник. В 8 часов пошел проводить Рабиновичей.

Тяжелые, сизые тучи, резкий ветер, холодные, редкие капли дождя… Вот он — мой горизонт, распахнутый передо мной во всей своей неумолимой ясности, холоде и непреложности.

Много машин проводил я за эти годы и во многих из них уезжал… И всегда была живая боль разлуки и трепет ожидания, и любые проводы обычно вызывали инстинктивную тягу куда-то, «вослед».

Впервые сегодня не было ни боли, ни ожидания, ни тяги… Было нечего ждать, некого ждать… и некуда было стремиться…

Помню, как 2 года назад мы провожали с Инной тех же Рабиновичей. Была поздняя осень. Мы оставались. Никакой «тяги вослед» в нас тоже не возникло. Но мы были горделиво счастливы тогда своим преимуществом остающихся здесь, остающихся в осени, в неприютной, суровой ее красоте, остающихся вместе друг с другом. И ничего, нигде нам было больше не надо.

Дома упрямо изучал Шестую симфонию Прокофьева.

Обед был молчаливый, «своей семьей», как говорит Вера Михайловна. Туговато мне стало здесь: Журавский, Рабиновичи уехали, Светка