Я кликнул по пиктограмме скайпа, выбрал аватарку Чернова. Наэкране появилось его усталое лицо, под глазами темные круги, морщины на лбупревратились в ущелья. Я попытался улыбнуться, вздохнул несколько раз глубоко ичасто, заставляя кровь подниматься к мозгу.

– А что, – спросил я вместо «здравствуй», –потом? За сингулярностью?

Чернов, бледный и осунувшийся, вздрогнул, я видел, с какимусилием он разламывает незримую глыбу льда, в которой оказался из-за моеговопроса. Тоже вздохнул глубоко и шумно, зябко передернул плечами и дажепопытался улыбнуться, мол, все в порядке.

– Странно, – ответил он хриплым голосом, словногод дрейфовал на льдине вблизи Северного полюса, – если бы это был конецразвития…

– А что дальше? – спросил я не столько затем, чтомне это жутко интересно, а чтобы вырвать его из ледяного оцепенения.

– Мы можем только гадать… – прошептал он, глазаего с ужасом уставились в одну точку. – Мы знаем только, что информационнаясеть одна… Все будут свободно обмениваться знаниями, и открытие одного сразубудет становиться достоянием всех… Сперва будет общество очень тесно связанныхдруг с другом сингуляров, а потом…

– Потом, – договорил я, и волна ужаса проморозиламеня насквозь, – потом неизбежная интеграция приведет к тому, чтосингуляры сольются в одну личность суперсингуляра.

– Да, – ответил он глухо.

Пальцы его потянулись к мышке, я сказал торопливо:

– Пока. Не слишком… углубляйся.

Он отключил связь, меня тряхнуло, холод в теле, дрожь,чувство невыносимой потери. При сингулярности меня уже не будет, я исчезну,исчезну сам по своей воле.

Вместо меня будет этот… сингуляр.

Представил себя лишенным рук и ног, зрения, повисшим втемноте, то есть работает один мозг, и понял, что человек, переписанный всверхмощный компьютерный мозг, вряд ли сможет жить. Он просто угаснет, потомучто человек в первую очередь – рецепторы. А мозг – только слуга при этихрецепторах.

Громко и настойчиво зазвонил телефон. Я вздрогнул: давно незвонят по городскому. Для общения есть аська, скайп, е-мэйл, даже мобильникивсе еще годятся…

– Алло?

– Привет, – донесся голос Люши. – Ты что-тоисчез совсем? Как ты? Здоров?

– Не совсем, – прошептал я.

– Приезжай, – сказал Люша тепло. – Как разстарая компашка будет в сборе…

– Еду, – ответил я коротко.

– Сейчас?

– Да.

– Давай, ждем!

Я повесил трубку, холод и страх все еще во мне, я торопливопереоделся и выскочил на улицу.

Небо – подобное стаду грязных отощавших овец, расплодившихсяв неимоверном количестве, но сейчас я заметил это только краем глаза, а таквообще-то надо смотреть под ноги. На небо насмотримся, когда будем лежать вбелых тапочках.

В квартире Люши мощные запахи жареного мяса, жгучих специй,гречневой каши, вареного картофеля, рыбы и еще чего-то пикантного, пряного, вжелудке сразу проснулось и завозилось нечто крупнохищное.

Люша привел к столу и усадил, похлопывая по спине. Я не сталотказываться от огромной штрафной, хотя вроде и не опоздал, ну да ладно, за столомпривычный галдеж, шуточки, смех, довольные рожи, звон бокалов, стук вилок иножей по быстро пустеющим тарелкам.

Еще два бокала крепкого вина, я ощутил, что алкогольначинает туманить мозги, выбрался из-за стола, в другой комнате плюхнулся надиван. Ремень пришлось распустить, успел нажраться, как паук на толстой молодоймухе.

Доносится музыка, хохот, повизгивание ощупываемой Татьяны.Голос у нее настолько выразителен, что я просто вижу, в какой момент ее щупаютза сиськи, а когда запускают лапы в трусы. Ах да, трусов она теперьпринципиально не носит, а то не увидят «губки бантиком», зря старалась, что ли.

Со стороны балкона тоже довольное ржанье и голоса Барабина,Константина и Люши:

– Ну и что, если курить вредно? А жить – противно…

– Ты че? Тебе ж сказали: жить будем плохо, затонедолго!

– Ты прав, долго жить невыгодно.

И возражающий голос Барабина:

– Не-е-е… Щас то ли жить стало лучше, то ли умиратьвеселее…

Константин, что всегда старается выглядеть умным иглубокомысленным, продекламировал, как с трибуны:

– Лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить, когдахочется умереть.

– Ну да, – обидчиво возразил Люша, – я вотпрочитал в газете, что омары и мясо барракуды мне противопоказаны, и как теперьжить?!

– Да, лучше помереть…

И у них проблемы, подумал я с пьяным благодушием. И тоже ожизни и смерти… Но только как… Лихие, дескать, смерти не боимся, плюем ей внаглые глаза. Трын-трава… Жизнь – копейка, судьба – индейка, грудь в крестах,голова в кустах… и дал он ей в ухо мозолистой рукой, это вроде из Беранже… Давообще-то неважно, из кого. Когда смерть – неизбежность, то надодемонстрировать к ней презрение. А следовательно, пренебрежение жизнью. Ведьвсе равно помирать, так умрем же с достоинством…

Из комнаты донесся веселый рев Люши, подражая Шаляпину:

– Бездельник, кто с нами не пьет!

Ну да, тянулась вялая мысль, но не обрывалась, как же,обольем презрением тех малодушных, кто пытается продлить жизнь тем, чтоотказывается от вредных, но таких приятных привычек, выигрывая у смертикакие-то два-три года… Гм, а если не два-три, а двадцать-тридцать?.. Впрочем,тоже мало, согласятся немногие. Ну а если двести-триста?..

Я вернулся в гостиную, Люша налил мне до краев, я сумелподнести фужер к губам, не пролив и капли. Организм начал впитывать алкоголь,словно пустыня долгожданную воду. А если не двести-триста, мелькнула угасающаямысль, а побольше, побольше… тысячи и миллионы лет…

– Бездельник, – заорал я безбашенно, – кто снами не пьет!

Потом мы пили за любовь, вообще за женщин, за тех, кто вморе, а потом все дружно орали, обняв друг друга за плечи:

Крышталэва чаша, срибна крэш,

Пыты чи нэ пыты – все одно помрэш!

Я тоже орал и чувствовал, как сердце наполняется мужскойгордостью. Мы не дорожим жизнью, пусть трусы за нее цепляются, пусть они за неетрясутся, а нам плевать, мы – орлы, нам все по это самое, мы презираем трусов,мы пьем и жрем все, что шевелится, а что не шевелится – тоже жрем. И трахаем. Ивообще нам ничто не страшно, потому что мы – лихие ребята…

Казаки, что пели эту песню, красиво погибали на поле боя, нестрашась неприятеля, а мы не страшимся пить и есть то, от чего предостерегаютпугливые медики. Мы не страшимся напиваться и тем самым сокращать жизнь, мы нетрусы и не трясемся, стараясь прожить как можно больше. Раз родились, значит –помрем, это закон мироздания, помирают от старости даже звезды и галактики.Вселенная и то когда-то помрет, даже известно, когда помрет, потому глупо икощунственно переть против матери-природы.