– Люша, – сказал я, – Люша…

Я сам удивился нежности в своем голосе, только сам Люша неудивился. Большой, огромный и добродушный, как раскормленный сенбернар, онсмотрел добрыми глазами из-под нависающих на глаза толстых мясистых век.

– Все в порядке, Слава.

– Ты не знаешь, – возразил я, – что хочу…

– Да знаю, знаю…

– Что я хочу сказать, – сказал я упрямо, – ятебе этого никогда не говорил.

– Ну говори…

Я вздохнул, обнял его, чувствуя большое надежное тело друга,что не подведет, подставит крепкое плечо в трудную минуту, ибо у мужчин естьто, чего нет у женщин, – мужское братство, мужская солидарность имолчаливая взаимоподдержка.

– Я был не прав, – прошептал я, опуская голову ипряча глаза. – Черт, почему я поддался? Да еще на такое?.. Сейчас вот дажене понимаю, какое затмение…

Огромная ладонь непривычно деликатно похлопала по моейсгорбленной спине.

– Это понятная слабость… – прогудел сверху могучийголос.

– Слабость…

– Понятная, – повторил он настойчиво. – Тычеловек, а не робот. Вот тебя и качнуло… Был бы ты менее впечатлителен, ты быдаже не повел в их сторону сяжками…

– Все равно, – сказал я потерянно, – япоказал себя таким трусом! Теперь все зеркало оплюю…

Широкие, как лопаты, ладони все похлопывали меня по спине.

– Ты сам сказал, затмение! Точное слово, Слава. Былозатмение, так что плюнь и забудь. Не грызи себя… Мы люди, и живем, как люди.Человек – это звучит гордо…

– Трагически, – сказал я, щегольнув школьнымзнанием, что Горький вместо «гордо» сперва писал «трагически».

– Трагически, – согласился он. – Но, какговорил Кьеркегор, надо жить с мужеством отчаяния…

Вообще-то это говорил Камю, создав экзистенциализм, но Люшепозволительно не знать тонкостей, а имя Кьеркегора звучит лучше, не всякийвыговорит и вообще запомнит, так что Люша молодец, а я думал, только тупойфутбольный фанат…

Со стороны балкона кто-то крикнул весело и лихо:

– Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет!

А вот фиг тебе, мелькнула мысль. Кто не курит и не пьет, утого есть шанс дожить до того времени, когда умирать будет не обязательно…

И сразу же мыслишка испуганно скрылась, чтобы не убили. Анечто древнее и мохнатое, ужасающе могучее, сказало мне тепло и властно, чтовсе это фигня, мы – смертны, и умрем, как все. Как все люди.

Как и кто меня доставил домой, не помню, валялся в постелидо полудня, вялый и дохлый. Голова раскалывается уже от попыток повернуть еенаправо или налево.

Наконец я сумел воздеть себя на задние конечности, заполз накухню, цапнул большую булку, а с нею перебрался к компу. Великолепная баймараскрыла объятия, я с облегчением нырнул в мир, где у меня все хорошо, где ягерой, а мобы от моих могучих ударов падают замертво.

В перерыве между схватками я услышал настойчивый звонок вдомофон. Чертыхаясь, ну кого черт принес отрывать от виртуального мира, где ягерой и красавец, потащил себя на полусогнутых в прихожую. Морда на крохотномэкранчике сперва показалась незнакомой, я хлопал глазами, из динамикадонеслось:

– Давай открывай, Славуха!

– Дениска?.. – сказал я с удивлением. – Нифига себе… Давай заходи!

Дениска дернул дверь раньше, чем я нажал на кнопку сизображением ключика, я извинился и нажал снова, он улыбнулся, изображениеисчезло.

Я поспешно вернулся в байму и написал, что я AFK, то естьперс мой в игре, но я сейчас от компа отошел. Лифт как раз поднял Дениса, онвышел шумный и веселый, с ходу обнял меня.

– Что-то похудел, похудел… Старший брат должен бытьогромен и толст!

Я повел в квартиру, он зашел по-хозяйски, взглядкритический. Моложе меня на четыре года, привык смотреть снизу вверх, я былзащитником, учителем и наставником с того времени, как отец ушел к другойженщине, но когда догнал меня по росту, я ощутил, что младший братишкасоревнуется со мной во всем, словно эдипов комплекс переместился теперь наменя.

Он взял меня за плечи, я видел сочувствие в его всегда веселыхглазах.

– Слава, – сказал он, – вырубай здесь все нахрен. Мама велела привезти тебя.

– Да ладно, – сказал я вяло, – я с неюнедавно говорил по мобиле…

– Недавно?

– Ну да…

– Это когда?

– Да что ты к таким мелочам? Не помню.

Он покачал головой:

– Ты говорил с нею три месяца тому. Ровно две минуты.Да знаю-знаю, что и говорить вроде не о чем. Но все-таки…

Я сказал недовольно:

– Ты бы еще меньше говорил, если бы жил отдельно. Атак, конечно…

Он покликал по иконкам, закрывая и выходя, несмотря на моипротесты, из баймы, вытащил из бельевого шкафа чистую тенниску.

– Лови!..

Я сказал тоскливо:

– Давай я поговорю с нею по мобиле? Или по скайпу?

– У нее нет скайпа.

– Пусть воспользуется твоим.

Он помотал головой.

– Не сумеет. Да дело не в ней, сам понимаешь…

Я дал натянуть на себя тенниску, Денис вытолкал меня наплощадку, сам запер квартиру и вызвал лифт.

Еще подходя к двери, мы оба ощутили, что из-под неепросачиваются вкусные запахи хорошо прожаренного мяса и специй. Мама открыла,румяная и улыбающаяся, пополнела за это время, но все равно молодая и цветущаяженщина: налитое свежестью лицо, крупная белая грудь, соблазнительновыглядывающая в низкий вырез платья, полные белые руки, обнаженные до плеч.

– Славик, – сказала она нежно и, обняв, поцеловалав обе щеки. От нее вкусно пахло жареным мясом и печеными карасями, моим любимымв детстве лакомством. – Как я рада…

– Я тоже рад, – пробормотал я и вдруг ощутил, чтов самом деле рад. Нормальные люди вообще-то в случае беды инстинктивно ищутпомощи и защиты у родни, пусть даже простого сочувствия, а я, поколение пепси,точно так же инстинктивно старался забиться в нору подальше от родни, чтобыменя никто не видел, не слышал, не трогал и не беспокоил. – Я рад, мама.

Она повела меня на кухню, придерживая за плечи.

– Я приготовила ужин, все остыло, а вы так долго ехали…

Денис потер руки.

– Щас мы все почистим со стола! Пока ехали,проголодались. Правда, Славик?

– Правда, – согласился я.