АГ пригласил ее на обед. Они были вдвоем. Онговорил тихо и проникновенно. Только теперь она поняла, какую он проделалработу, чтобы привлечь внимание к ее картинам. Предварительные статьи во многихгазетах, рассылка каталога, приглашений. Он приложил больше, чем обычно,усилий, ведь речь шла о неизвестном художнике.

АГ предложил ей обновить контракт и считал,что уже надо готовиться к выставке в Нью-Йорке. Когда пораженная Руфь спросила,когда это будет, он совершенно справедливо заметил, что сперва надо написатькартины.

Весь вечер он говорил с нею об искусстве илитературе, заставив ее забыть, как мало она знает. Между делом она выяснила,что его отец был немец, а мать француженка. Он говорил о них, словно они былиперсонажами из какого-то романа. С игривой, отстраненной иронией.

О своей семье Руфь ему не рассказывала. Этобыло немыслимо. И когда она, смертельно усталая и изрядно опьяневшая, объявила,что хочет вернуться домой и лечь спать, он галантно вскочил со стула.

В такси он пригласил ее на следующее утро назавтрак с шампанским. Она засмеялась и сказала, что не может обещать, чтововремя проснется.

— Тогда будет практичнее, если ты переночуешьу меня в комнате для гостей. Я попрошу свою экономку разбудить тебя вдвенадцать часов, — беспечно сказал он.

У Руфи не нашлось причин для отказа. Напротив,она прислонилась к нему и задремала.

АГ снимал огромную квартиру, занимавшую весьверхний этаж дома. Лифт поднимался прямо в большой холл. Дорогая мебель,скульптуры, картины. Показав ей ее комнату и ванную, он удалился в свойкабинет. Она слышала, как он говорил там по телефону, по-немецки ипо-французски.

Постельное белье было из черного шелка. Кровать— огромна. Руфь расстегнула молнию на платье и переступила через него;разбросав белье, она легла под легчайшую перину, под какой ей когда-либоприходилось спать. Мелодичный голос АГ, говорившего по телефону, — этопоследнее, что она слышала.

•к * *

Руфь не знала, что следующие сплошной чередойсобытия способны незаметно отнять у нее жизнь. За короткий срок ее выставкибыли расписаны на семь лет вперед. Мельбурн, Хельсинки, Сан-Паулу, Нью-Йорк,Токио и снова Берлин.

Она понимала, что при склонности к крупнымполотнам ей мало даже одного года между выставками. Но когда она испуганносказала об этом АГ, он решительно возразил ей:

— Вот и хорошо, значит, ты не сможешьпозволять себе никаких экспериментов и ошибок. Но никто не требует, чтобыкаждый раз ты выставляла много картин. Зато все это время ты будешьпринадлежать только себе.

Тон, каким это было сказано, и взгляд,брошенный на нее, прежде чем он обнял ее, сделали протесты Руфи смешными. Еслитакой человек, как АГ, верит в нее, значит, это возможно. Он по-прежнему оченьвысоко ценил ее картины.

Руфь сняла себе квартиру поближе к мастерскойи на длительный срок закрепила за собой мансарду на Инкогнитогата в Осло, чтобыу нее с Туром было место, где проводить каникулы.

АГ и галерея решали все практические вопросы.Руфь чувствовала себя защищенной. Ей не нужно было думать о завтрашнем дне и отом, на что она будет жить. Иногда она по многу дней писала, не слышачеловеческого голоса, если не считать разговоров с Туром по телефону. Йозеф иБирте, с которыми она делила мастерскую, были почти незаметны.

Порой в мастерскую приходил АГ и освобождал ееот тюбиков с краской, чтобы показать ей мир, как он выражался. Но, случалось,он неделями был занят другими художниками. Насколько Руфь понимала, круг егознакомств менялся от выставки к выставке.

Со временем она убедилась в его обоюднойстрасти и к искусству, и к выставкам. Однако внешне он этого не показывал. Ипочти никогда не говорил о деньгах или чувствах. Ее это устраивало.

Руфь обнаружила, что люди, с которыми АГпозволял ей общаться, выделили ее из числа других художников задолго до того,как она с ними познакомилась. Не только как многообещающий талант, но и какличность. Она как будто перестала принадлежать самой себе.

Руфь часто испытывала неприязнь к тем, ктопокупал ее картины, не понимая, для чего они это делают. Но забывала о них, кактолько бралась за новую работу.

После каждого вернисажа мир словно расцветалновыми красками, которых она раньше не замечала. Это всегда поражало ее. Инапоминало о том, что в ее жизни нет ничего, кроме работы и мастерской.Постоянное присутствие рядом АГ делало незначительным тот факт, что картиныпишет она. Однажды она поблагодарила его за то, что он пригласил ее в Берлин.Он криво усмехнулся:

— Иногда такие эксперименты кончаютсяблагополучно. А могло бы и ничего не получиться. Твои картины, написанные вОсло, были совершенно неинтересны, но они разбудили мое любопытство. Мнезахотелось посмотреть, получится ли из тебя что-нибудь, если убрать с твоегопути все препятствия.

— Думаю, ты можешь годами выслеживать добычу.А потом ловишь ее. Ты ее не убиваешь, хотя перед первой моей выставкой у меня исоздалось впечатление, что ты был бы не прочь прикончить меня, — сказала она,не сводя с него глаз.

По выражению его лица она поняла, что, если быее выставка не имела успеха, АГ тут же отослал ее домой.

И вот Руфь сутки за сутками либо стояла замольбертом, либо спала. Ничего другого в ее жизни не было. Это поражало еесамое. Она жила, как в лихорадке или в бесконечном осадном положении, котороепримерно раз в году отмечалось выставкой и шампанским.

Этого ли она хотела? Для этого ли уехала отсвоего ребенка?

* * *

Когда Руфь писала картины для выставки вМельбурне, АГ прислал ей «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. На вложеннойкарточке было написано, что эта книга должна помочь ее образованию и освободитьот очарованности бескомпромиссной честностью Эгона Шиле. «Искусство требуетобнаженности от того, кто его создает, и от того, кто его воспринимает», —написал АГ.

Когда она недели через две пришла в галерею,он встретил ее приветливо, но несколько отстраненно.

— Ну, что скажешь о наших общих друзьях,Дориане Грее и лорде Генри? — спросил он. — «A grand passion is the privilegeof people who have nothing to do»"[38] .

— Пытаешься сказать мне, что невозможноиспытать великую любовь, работая столько, сколько я? — с вызовом спросила она.

— Это сказал не я, а лорд Генри. Я толькоспросил, что ты думаешь об этой книге?

— Да-да. Я понимаю, зачем ты прислал мне книгуо магии живописи. И понимаю, что ты восхищаешься лордом Генри. — Она отметила,что на лице АГ появилось самодовольное выражение, и продолжала: — ОстроумиеОскара Уайльда — это большой дар. Но мне его жалко. Ведь со временем историяего жизни превзошла всё, сочиненное им. Если Шиле угодил в тюрьму из-за своегоискусства, Уайльд попал туда из-за своего образа жизни.