В это утро спутником Арсения Николаевича по прогулке былдругой старик, подполковник в отставке Марковского полка Филипп СтепановичБоборыко, такой же, как и сам Арсений Николаевич, бывший юноша Ледяного Похода.Филипп Степанович, в отличие от Арсения Николаевича, был рыхл и одышлив. Он и вотставку-то вышел в 1937 году по причине дурного здоровья, но с тех пор вот ужстолько десятилетий тянул, бесконечно охая и скрипя, основал, развил и передалдетям небольшой, но вполне солидный судоремонтный бизнес, объездил весь мир.Сейчас, охая и стеная, ругая Арсения Николаевича за то, что вовлек тот его внемыслимую «па нашим-то мафусаиловым годам» прогулку, подполковник Боборыкорассказывал о своем прошлогоднем путешествии в Москву и о наслаждении, котороеон испытал на концерте церемониального оркестра Советской Армии.

– Арсюша, мон ами, поверь, это было шикарно, елочкиточеные! Какой повеяло российской стариной! Тамбурмажор подбрасывал жезл, назадах стояли военные значки, штандарты, сродни, знаешь ли, Семеновским иПреображенским. Все трубачи такие грудастые и усатые, вот она, имперская мощь,не чета нашим «форсиз», которые, ты уж извини меня, я знаю, что ты этого нелюбишь, но, согласись, с годами стали больше похожи на тель-авивских коммандос,чем на русскую армию, прости, Арсюша, похожи стали на этих дерзких жидков. Ачто они играют – ты не представляешь! «Морской король», «Тотле-бен», «Славянку»и даже одну нашу, белую, ты себе не представляешь, Арсюша, они играли «Маршдроздовцев», конечно, без слов, но я пел, Арсюша, я пел, сидя в советском зале,пел и плакал…

Филипп Степанович слегка даже пробежался по горной тропе,воздвиг свое грузное тело на камень и, прижав руку к груди, спел не безвдохновения:

Шли дроздовцы твердым шагом,

Враг под натиском бежал,

И с трехцветным русским флагом

Славу полк себе стяжал…

Затем последовала одышка и затяжной кашель со свистом,деликатное, в кустик, отхаркивание мокроты.

– Милый Боборыко, – сказал с улыбкой АрсенийНиколаевич, (любопытно, что даже в юности у подполковника не было прозвища,сама его фамилия воспринималась как забавная кличка), – должен тебяогорчить: о дроздовцах эти твои трубачи даже и не слышали, а на дроздовскиймотив они поют свое – «По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы сбоем взять Приморье, Белой армии оплот». Согласись, в поэтическом отношенииэтот текст явно лучше нашего.

Филипп Степанович огорчился. С огорчением и очень серьезноон смотрел на Арсения Николаевича, и тот понимал, что церемониальный оркестр имарши – лишь повод для серьезного разговора, с которым Боборыко приехал в«Каховку».

Прошло уже около двух месяцев с того момента, как ВременнаяГосударственная Дума обратилась к Верховному Совету с просьбой о включенииКрыма в Союз на правах шестнадцатой республики. Ответа до сих пор не было, небыло никакой реакции из Москвы, словно все это была детская игра, словно и самОК не достоин внимания гигантской Евразии.

– И все-таки, Арсюша, в вооруженных силах там чтутроссийские традиции. Представь, отправился я в Лефортово искать свой кадетскийкорпус. Представь, сразу нашел. Все те же красные стены, белые колонны, вокругпочти ничего не изменилось, в здании помещается Артиллерийская Академия, увхода дежурный офицер, стройный, перетянутый ремнями, наш, настоящий, Арсюша,русский офицер. Я обратился к нему и сказал, что учился здесь кадетом.Представь, никакой враждебности, представь, наоборот, дружелюбие, уважение…

– Что ты хочешь этим сказать, Боборыко? – мягкоспросил Арсений Николаевич. – Говори, наконец, впрямую.

– Я хочу сказать, что в мире болтают о советскоммилитаризме, но ведь мы, русские, всегда любили войну, мы… – Филипп Степановичразволновался вконец, руки задрожали, дыхание сбилось.

– Давай присядем, – Арсений Николаевич посадилстарого друга на нагретый солнцем камень. Огромная чаша Коктебельской бухты совсеми ее парусниками и мотоботами, ее небо с двумя-тремя геликоптерами, ееземля с уступчатыми домами и завитками фриуэя, с катящимися автомобилями втишине лежала под ними. Здесь, на склоне, была тишина, только свиристелаблизкая птица да мощно пахли цветущие травы.

– Ну, скажи, наконец, Филя, скажи, спроси, –сказал Арсений Николаевич.

– Хорошо, – Филипп Степанович отдышался. –Арсюша, мы вымираем с каждым днем. Сколько осталось? И батальона не наберется.Арсюша, меня послали к тебе товарищи. Мы чувствуем, что они скоро придут. Ведьэто же бесспорно, они придут. Мы и сами бы пришли на их месте, иного быть неможет. Скажи, можем ли мы, последние добровольцы, смотреть на них как на нашу армию?

Арсений Николаевич не думал ни минуты.

– Нет, это не наша армия, – сказал он.

Теплым майским вечером на открытой веранде литературногоресторана «Набоков» Антон Лучников играл на саксофоне для своей беременнойжены. Выпросил инструмент у музыканта – Джей, дай мне свою дудку ненадолго,хочу для жены немного поиграть, она у меня очень беременная. Все тут были свои,все друзья, все яки, и, конечно, знаменитый саксофонист Джейкоб Бриль неотказал Тони, дал свое золотое сокровище, только попросил слюни не пускать.Кумир подземной пересадки на станции метро «Шатле» заиграл в стиле «ретро»мелодию «Сентиментальное путешествие». Он думал, что всех поразит этойдревностью, которую недавно выудил в отцовских архивах, но оказалось – все этуштучку знают, вся публика в «Набокове», не говоря уже о музыкантах, которые тутже к нему подстроились и только лишь слегка улыбались, когда он пускал «фиксу».Певица же оркестра, длинноногая черная Заира, обтянутая черным платьем и всяцеликом напоминающая стройную изгибающуюся ногу, встала рядом с Тони и запела:

Gonna make a sentimental journey

And renew old memory…

Антон играл, глядя на жену влюбленными глазами. Со дня надень она родит. У меня будет ребеночек, сын или дочь, еще одно родное существопоявится в мире. Мать ушла, но придет ребенок, он заполнит то, что называетсягнусным словом «пустота», черную дыру в пространстве, образовавшуюся с уходомматери. После недавней смерти матери он почувствовал, что изменился, можетбыть, повзрослел, может быть, это называется каким-нибудь другим словом, ноизменился решительным образом. У каждого человека свой космос, но в моемслишком просторно, слишком много пустот… Мать ушла, а отец и не знает об этом,орбита его удаляется, он кружит в холодных кольцах своей подлой славы, вседальше и дальше отлетает от меня… и от деда… Счастье, что в мир мой вошла такаягорячая Памела… Вот она сидит в своем африканском широченном бурнусе, но пузовсе равно видно, не спрячешь, там мое дитя…