— Ваш протест принят к сведению. У вашегоклиента есть пять дней на выплату компенсации.

— У нас нет никаких доказательств, что мистерБейлор летел первым классом.

Адвокату ответчика положено оспаривать все,что только возможно. Мелочные придирки — его хлеб, поскольку оплата трудапочасовая. Впрочем, для его клиента это сущие гроши и Драммонд может позволитьсебе пустую трату времени.

— Не станете же вы оспаривать, мистерДраммонд, что стоимость билета первого класса до Кливленда и обратно — тысячатриста долларов? Именно эту сумму и должен компенсировать мистеру Бейлору вашклиент.

— У мистера Бейлора нет почасовой ставки, —сухо говорит Драммонд.

— Вы хотите сказать, что его время не ценится?

— Нет.

Он хочет сказать, что я ещё совсем молокосос,и мое время не должно оплачиваться по тем же высоким меркам, как у него или егоколлег.

— Тогда вы заплатите ему по ставке двестидолларов за час. И считайте еще, что дешево отделались. Я всерьез подумывалоштрафовать вас за каждый час, что мистер Бейлор провел в Кливленде.

Ого!

Драммонд сокрушенно машет рукой и усаживается.Киплер свирепо взирает на него. Всего несколько месяцев на судейском месте, аон уже снискал себе славу непримиримого борца с крупными компаниями. Он частонакладывает на них крупные штрафы, и в юридических кругах много разговоров поэтому поводу. Слухи у нас разносятся быстро.

— У вас что-нибудь еще? — рыкает Киплер всторону моего противника.

— Нет, сэр, — громко говорю я, чтобы хотьтаким образом напомнить о своем присутствии.

Заговорщики по противоположную сторону проходадружно мотают головами, и Киплер стучит молоточком по столу, возвещая обокончании заседания. Я быстро собираю свои бумаги и сматываюсь.

* * *

На ужин мы с Дот едим по сандвичу с беконом.Солнце медленно садится за кроны деревьев на заднем дворе и за дряхлый«ферлейн», где, как всегда, прячется Бадди, который упорно отказывается выйти ипоесть с нами. По словам Дот, каждый день Бадди проводит в машине все больше ибольше времени; из-за Донни Рэя. Все понимают, что парнишке осталось житьсчитанные дни, и Бадди борется с грустными мыслями, уединяясь в своей развалюхеи заливая горе спиртным. Каждое утро он проводит у постели сына несколькоминут, потом в слезах уходит и остаток дня скрывается в машине, не желая никоговидеть.

Когда в доме посторонние, Бадди вообще непоказывается на глаза. Меня это вполне устраивает. Дот — тоже. Мы беседуем онашем иске, о жульничестве «Прекрасного дара» и удивительной справедливостисудьи Тайрона Киплера, но Дот постепенно утрачивает интерес к этой теме.Неукротимая женщина, с которой полгода назад я познакомился в Кипарисовыхсадах, похоже, полностью смирилась с неизбежным. А вот тогда она искренневерила, что адвокат, любой адвокат, даже такой неопытный, как я, способензастращать «Прекрасный дар жизни» и заставить выложить денежки. Тогда время ещёпозволяло надеяться на чудо. Сейчас все надежды развеялись как дым.

Дот будет всегда винить себя в смерти ДонниРэя. Не раз она говорила мне, что должна была обратиться к адвокату сразу, кактолько получила от страховой компании первый отказ. Однако вместо этого онавступила в длительную и никчемную переписку. У меня самого есть сильноеподозрение, что, получив угрозу судебного иска, «Прекрасный дар жизни» выплатилбы причитающуюся страховку и обеспечил Донни Рэю надлежащее лечение. По двумпричинам. Во-первых, правда не на их стороне, и в компании это понимают.Во-вторых, они предложили семьдесят пять тысяч долларов, чтобы пойти намировую, но я сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, все-таки вступил вборьбу. Теперь они все до смерти напуганы. И адвокаты, и парни из Кливленда.

Док наливает мне в чашку растворимого кофе безкофеина, затем отлучается взглянуть на мужа. Я беру чашку и иду в дом, вкомнату Донни Рэя, который спит на правом боку, свернувшись калачиком. Спальнюосвещает только небольшой светильник на столике в углу. Я устраиваюсь рядом сним, спину приятно холодит ветерок, проникающий из приоткрытого окна. Всепредместье, кажется, замерло, в комнате стоит тишина.

Согласно завещанию Донни Рэя, состоящему всегоиз двух абзацев, все его наследство получит мать. Я составил документ двенедели назад. Необходимости в этом не было: Донни Рэй ничего никому не должен,да и за душой у него ни гроша. И все же ему было приятно. Он также распорядилсянасчет своих похорон. Дот уже обо всем договорилась. Донни Рэй хочет, чтобы я былв числе тех, кто понесет гроб.

Я беру в руки книгу, которую с перерывамичитаю вот уже два месяца — это адаптированный сборник из четырех новелл. В домекниг всего раз, два и обчелся, а этой уже лет тридцать. Всякий раз, приходя, япрочитываю несколько страниц, а потом кладу книгу на прежнее место.

Донни Рэй негромко сопит, затем вздрагивает. Яневольно задумываюсь, как поведет себя Дот, когда однажды утром зайдет к сыну,а он не проснется.

Когда я сижу с Донни Рэем, она старается насне беспокоить. Вот и сейчас я слышу, как она моет посуду на кухне. Должно быть,Бадди уже дома. Примерно час я читаю, время от времени поглядывая на спящего.Если он проснется, мы с ним поболтаем, или я включу телевизор. Как захочетДонни Рэй.

Вдруг из столовой доносится незнакомый голос,затем в дверь стучат. Она медленно открывается, и я не сразу узнаю молодогочеловека, остановившегося на пороге. Это доктор Корд, он заехал навеститьбольного. Мы обмениваемся рукопожатием, тихонько переговариваемся у изножьякровати, затем отступаем к окну.

— Так, мимо проезжал, — поясняет доктор Корд,как будто он всегда ездит через это предместье.

— Присаживайтесь, — предлагаю я, указывая наединственный стул, стоящий по соседству с моим. Мы садимся спиной к окну, нашиколени соприкасаются, глаза устремлены на умирающего парнишку, который лежитвсего в шести футах от нас.

— Давно вы здесь? — спрашивает Корд.

— Часа два. Мы ужинали вместе с Дот.

— Он просыпался?

— Нет.

Мы сидим в полумраке, свежий ветерок ерошитнаши волосы. Жизнь наша подчинена бегу часовых стрелок, но сейчас ощущениевремени полностью утрачено.

— Я тут немного размышлял, — тихонько, почтишепотом говорит Корд. — По поводу предстоящего суда. Вы не представляете, когдаон может состояться?

— Восьмого февраля.

— Как, уже известна точная дата?