бодрячком говорил, какие-то мелочи неполадливые, видимо, скрыла… У себя до ужина дочитал даррелловского «Кенгуренка». Бедные, бедные донкихоты — защитники Природы… Но какая радость, какая отрада, что они еще есть, эти Дарреллы, Хейердалы и др. 8 часов кино «Годен к нестроевой». Картина военная, наша, но, как ни странно, и в ней проглянули крупицы человечности и добра, ныне «котируемые» как мелодрама и дешевый сантимент…

Сегодня символом чистоты и благородства становятся Дельфины!

В 11 час. 2-й звонок Але. Все хорошо. Учуяла-таки, что я под снотворным!

17 февраля.

24 градуса мороза! Деревья в тончайшем инее. Лыжни на поляне кажутся голубыми, а стволы берез — розоватыми. 10–1 час: «Оберон» и 1 и 2-я ч. Брамса. Пока занимался, прошел крупный снежок. В 1 час вышел. Аптека. Обратно через «лунную» поляну.

Морозная тишь;

Ликующий свет;

Бирюза неба;

Скрип снега;

Отдаленный гул поезда;

Близкий стук дятла…

После обеда до 3.30 полудрема (призраки оркестровых дел: конкурса, пенсии и т.д.). Потом до 5-ти читал: Даррелл «Под пологом пьяного леса» (о птичке «печнике», спевшей благодарственную песню тому, кто спас ей жизнь. «Птица, которая способна таким образом выражать свою благодарность, достойна того, чтоб ее уважали», — говорит Даррелл!).

В 5 почаевничал, наполнил термос <…> 5.45 — звонок к Але. Все как будто слава Богу. Прошелся. Кружок: мимо кочегарки, через «основной въезд» и т.д., со «спиралью» вокруг дома. В лиловатом сумраке, за тонкой облачностью почти полный месяц то серебрится, то тускнеет и гаснет.

В 8 часов советский, да еще ленфильмовский! детектив. Потом в холле моего этажа долгая (почти до 11-ти) беседа с соседями по столу на всякие трудные и для всех больные темы (об информации; о конце, как с ним быть? о чем музыка? Брукнер, Чайковский).

18 февраля.

Ночью проснулся в тревоге и испуге (как Робинзон), показалось, что простудился вчера. На часах 2.30, стоят. Забыл вчера завести. Принял кое-что и кое-как заснул. Но инстинкт не подвел, без 3-х минут 9 час. был в столовой.

Ночью прошел снегопад: деревья вновь густо осыпаны снегом. Утро серенькое, тихое. За окнами столовой — серебряный, оснеженный березняк; вдалеке, на одной из макушек, силуэт сороки. 10–12 Брамс, 3 и 4-я ч. Потом запись дня. 12.30 в аптеку, к некой кудеснице Аллочке, у которой «все можно достать» (седуксен!!). Очень тихо и очень светло. Солнечный диск пробивается сквозь дымку. Домой — через главный въезд. Пришел в 1.30. После обеда подремал очень мало; в 3-м этаже так называемый косметический ремонт, «операция» для слуха неутешительная. Читал Даррелла до 5-ти. Чаевничал, опять почитал. С 6 до 6.30 прошелся «взад-назад» вокруг дома. Придорожные березы; на фоне вечереющих снегов большинство из них «телесные», несколько «смуглянок» местами с диковинным рыжим отливом и только одна чисто белая, мелово-белая (Betula alba! [береза белая]), сливающаяся со снегом. Посидел на скамеечке у входа; сквозь тонкие волнистые тучки еще различима бледная, гаснущая голубизна с плывущим, уже золотящимся месяцем… Приветливо подошла, обнюхала, поглядела в глаза и потрусила дальше по своим делам Аленкина лайка, что живет под горкой. Кино: очень плохая картина о ленинградской блокаде. Перед сном, несколько минут прощания у Т.А. и С.А.

19 февраля.

Тяжелые, гнетущие сны. Ранний, почти одинокий завтрак. После него прощание с Кацевым и Гайдаровым. Немного дремы. Укладка, как всегда, с внутренней дрожью, растерянностью, боязнью. Только уложившись и сев за окончание Даррелла, понемногу успокоился (относительно); я так привык к тому, что я живой, что я жив…

За окном серенький, тишайший денек, медленное падение снежинок, белый шарик солнца в небе. В 1 час дня дочитал Даррелла. Перед обедом — немного на скамеечке у входа; Найда и кот (?!).

Около 4-х постучала Аля с Володей. В 4 выехали; в 5 были дома.

 Репино. Дом творчества композиторов

8 марта.

С утра сильная боль в пояснице. Побуждение остаться дома… Все же решение ехать; все равно часами быть в доме без Али. Вдобавок, погрузить ее в новый круг волнений и забот. А одиночество теперь приучило меня к себе; одиночество, сопряженное с запретом протеста, а подчас и благом отрешенного отдыха от Всего. Выехал в 1.45; 2.30 — на месте. Сильные боли. С трудом в столовую. Еле шагал. Волны пота.

Тает. Серо. Угрюмо, голо. Влажный ветер. Дома — расположился. Посидел, с трудом находя удобное положение. <…> Прилег. Неподвижно лежал в полудреме. Перешел к столу. Полистал Манна.

За окном знакомый березняк, в снегу елки. Полная тишина… Только отопление <…> словно далекий, далекий церковный перезвон — гудит. Вот и сумерки. Вот и новый час одиночества. И хотя нет протеста, но и с каждым ударом сердца в крови льется, пульсирует моя беспредметная тоска. Извечная, молчаливая, неизбывная, покорствующая… Бьется пульс моего Бытия. И одновременно — мысль о благе его, о том, что есть Аля, и обо всем том, что заново ценить научила меня моя последняя болезнь, словно разрешившая меня и от нарастающей агонии, и от гибельного мрака последних лет. Одинокий ужин. <…> Плохая еда. 5 минут до 1-го коттеджа. Домой. Опять разболелась поясница. Общее очень плохое самочувствие. Невольно лезут в голову лимфоциты, Шерманы и пр. Что ж, ведь ничего нет невозможного в том, что все это начало (близкого) конца… Часто думаю об этом…

Читал Т. Манна («Будденброки»). Маялся. Лег в 11. Но еще в 1-м часу не спал.

9 марта.

Ночь неплохая. В 9.20 — завтрак. Аня черненькая тут же поймала меня на похвале Дому кино: сплетня обеспечена. Поясница моя — лучше. На крылечке встретила меня дробь дятла. Тишь, простор. Чистота. Белизна снега. С утра слегка подернутое сизыми тучками небо; проглядывает солнце. Весна света. 11–1.30 — Шестая симфония Чайковского, 1-я ч. Перед обедом кружок до Инкиной горы, немножко в лесок, обратно вдоль залива. Морозит. Крепкий ветерок. Чистое голубое небо. Солнце. Вдоль крыш сверкают сосульки, роняют капель. В лесу барабанят дятлы. Видел одного, работающего на сухой олешине. Вновь подивился силе его ударов и целостности при этом маленького его мозга. К вящему удивлению, набрел на заячий (малик!) след. В густом ельнике среди снежных кочек мелькнула, голопцем проскакала, распустив хвост, белка.

Выйдя из столовой, встретил крепкого, бодрого А.Г. Дембо. Дома подремал до 4-х (в пояснице опять что-то набухло и побаливает: явный песок). В комнате косые лучи солнца. За окошком — озаренные предвечерние снега, березы и бледно-замшевая зелень осиновых