6 часов звонил Але. Все так же. Чуть лучше. Тамара еще раз уколет полиглобулином. Зашел до ужина к Дембо. О том о сем (о Капелянских). Дома записал день и долго, как гениальную партитуру, читал и ИЗУЧАЛ «Будденброков» (!).

20 марта.

Утро солнечное, но весь день мой сегодня неполадливый, как внутренне (курево, валериана и пр.; явно перенапрягся вчерашними записками и поздним чтением Манна), так и внешне. После завтрака, подремав, по настойчивому совету Дембо, со знакомым чувством ненужности и тоскливости (как во время хождения по заграничным магазинам) обошел, оглядел и записал адреса дач на «лесной дорожке» на предмет предполагаемой аренды. Вернувшись, попытался читать, не смог из-за полной рассредоточенности.

Пошел пройтись на горку Инны. Хотел нарвать для дома почек и сережек, но, к удивлению, ничего не обнаружил: почки еще совсем зимние, а сережек просто не нашел даже на ольхе (!).

Встретил Пена, тут же заговорившего о союзно-филармонических делах… (в смысле моего контакта с союзом). Зашел на залив, подышал. Потом отправился на «акимовскую скамейку». Только расположился, как появился Мнакацанян <…>

Закончилось все обедом с ним, Пеном и подошедшим поздороваться Сохором… Надо же!!! После обеда крепко дремал. Проснулся разлаженным вконец, с болью нервов. Но Томас Манн на этот раз сделал свое дело: собрал-таки меня и увел по стопам идущего в школу маленького Ганно. День нахмурился, потемнело, пошел отвесный редкий, мокрый снег. В 6 часов, как всегда, говорил с Алей. Ей не хуже, но и нельзя сказать, чтоб заметно лучше; говорит бодро, хоть и тоненько. Объясняет тем, что спала. Заглянул к Дембо. В 6.30 был у себя, принял лекарство. Зашел Мнакацанян, как всегда хоть и приятный, но как-то все недоговаривающий. Опять озабочен своей лимфатической системой.

Утомительный ужин с Пеном и Дембо. Наконец в 8 часов оказался в тишине своего домика и, немного успокоившись, записал день. Потом, постепенно освобождаясь от пустячных треволнений, включился в Великое восхождение мысли и Духа и последних страниц «Будденброков» и закончил их в 11.37 вечера, что и отметил на последней странице книги, окруженный Молчанием ночи в полноте тяжело и медленно бьющегося сердца… Аминь.

1971

Комарово. Дом творчества композиторов

13 февраля.

11.55 выехали с Володей в Комарово (Аля на репетиции Янсонса). 12.45 на месте. Занесли чемоданы в домик. Коттедж новый (№ 21), светлый, по-видимому теплый. Не стал раскладываться. Запер дом, проводил Володю и остался один с чувством неприкаянности и отрезанности. Знакомые домишки кругом, сосны, снега… Снежная тишь, хмурое небо, сыплющий мелкий снежок, безлюдье. Оформился в бухгалтерии, зашел к Арапову. С ним, как всегда: от Китая — до загробной жизни.

Обед. Почти никого знакомых. Дома разобрал барахлишко (планировка, как в 16-м коттедже, когда была Инна: так же виден из спальни кусочек «гостиной»). Перекур в «гостиной». Знакомое молчание, густое, шумящее в ушах. За окном — голые зимние березы. Окоченелость, чернота их веток, таких гибко-послушных малейшему дуновению летнего ветра и похожих сейчас на связки проволочных прутьев.

Прилег. Задремал. Проснулся от мяукания. Сквозь сон подумалось: «Опять Кисаня…» Очнувшись, не сразу сообразил, где нахожусь и что мяукают под окном местные коты. Было 4.30.

Стал листать «Франческу да Римини» Чайковского. Незаметно увлекся. Поражен был до глубины души, увидев, какое смутное, самое отдаленное понятие (!) я имел о ней, хотя дирижировал ее не один десяток раз! Сегодняшними глазами и ушами увидел и услышал в ней множество неувиденного, неуслышанного, незамеченного?! Ряд мест текста ее открылись впервые. Сразу возникли «проблемы», неувязки темповые, динамические и пр. и пр. Можно сказать, что д.с.п. [до сих пор] я эту вещь просто не знал! <…> Посмотрел и вступление к «Парсифалю», да… вот где нужно знать НЕЧТО, чего и следа нет в нотах: Дух и стиль старика Вагнера!!.

Тем временем незаметно смерклось. Пошел ужинать. Ровно в 7 позвонил Але. Сразу же — и она ко мне. Рада легкости и простоте телефонной связи: не надо ни заказов, ни талонов. Пришел к ней заниматься маленький «Алексей Николаевич» [Алеша Соболев].

Дома затеплил «свет». Записал первый свой день здешний… Уже 9.15. Боже мой! Еще звучит в ушах Алин голос, а утекло уже 2 часа после нашего разговора (в неотвратимости, молчании, мгновенности). Заболел Друскин: какие-то события в желудке…

14 февраля.

Встал около 8-ми. Прибирался, брился. Когда отдернул шторы, окна уже светло голубели. Разгреб снег на крыльце (тетки-«услужающие» — выходные) и пошел завтракать. (Работающий дятел). Дома позволил себе лечь: плохая голова (снотворное, курево). Проспал до 11 часов. С 12.30 до 2-х сделал первую проминку: к горе и до ж.д. полотна, шагалось неплохо. На горке сделал только одну передышку. Множество воскресных лыжников на дороге. День пасмурный, ветреный. Деревья роняют снег, летит снежная пыль. Лес сумрачен, совсем еще по-зимнему тускло чернеет. Еле заметный, проступает коричневый ореол олешников, сережки еще скрюченные и совсем маленькие. Но несмотря на это, уже ясно ощутимо нарастание Весны света. Да и самец вороны на сосне долго каркал-токовал, ныряя на ветке совсем не по-зимнему, а призывно, нежно-утробно… Пронеслась электричка, опутанная снежными завихрениями…

В 2 час. позвонил Але. Два «удара»: 1) нет Гоши и 2) подлый звонок H.С. Московцева (КГБ) «с просьбой» отпустить Людевига со 2-м оркестром. Придя домой, почти до ужина пребывал в тряске и беспомощном возмущении. Особенно по поводу звонка H.С. Сообщил Онику (Саркисову), тот тоже возмутился, зная суть дела и его «причины». Не мог, конечно, заниматься, как намеревался вчера, только переписал в новую книжечку московские адреса.

В 6 часов позвонил Але. Собирается на концерт. И [позвонил] Московцеву: только высказав ему свою категорическую точку зрения, немного успокоился… До ужина у Араповых. Там сплошь о Раке, о С. Пене, о Друскине, Онике и даже о Кремлеве (?!!).

Кружок по территории. Дома — запись дня. Позднее листал «Франческу». Но прекратил: прилив, сердцебиение.

15 февраля.

После завтрака крепко спал. Разбудила уборщица и приход Алексея Александровича (директора). Заглянул проверить горячую воду. Посидел в «гостиной», послушал радио: арию Ленского в исполнении Козловского и гениальные лоскутья «Половецких плясок» Бородина (Мелик-Пашаев). К обеду выглянуло солнце, зарделись, затеплились сосны, на снегу легли легкие тени. К концу дня меж черных стволов в лесу протянулись пылающие золотые щели безоблачного заката. Около 5-ти сел у окна ждать Алю. Неожиданно стукнула дверь, и Аля вошла, пройдя к моему домику дорожкой, на которую я не смотрел.

Радостная, бодрая, привезла сахар, кофей, «Обрыв». Но вести тревожные: на