молчащий, неживой, потемневший… Мысленно совершил маленькую литию, помянул усопшего раба Божьего Николая, с болью и скорбью…

И вообще, шел сегодня с печалью: ибо всё и все, «кто» и «что» имело здесь ко мне какое-либо касание, — сгинуло, ушло, кануло в безвременье… и все окружающее меня сегодня здесь — лишь то, что было тем, ушедшим. Не более. Солнце садилось. Как и вчера, затеплились закатные сосны у дороги, и даже ворона, медленно протянувшая над лесом, была вся розовая.

Пришел в 6.30. Переоделся, принял лекарство, пошел к столовой, посидел с Дембо на скамеечке (NB! о смерти человека как гибели целого мира). Он ушел куда-то, а я, поужинав, вернулся к себе.

Мысли, оказывается, тоже шумят. И чувства тоже. И мало того: они ослепляют; придя домой, раздумался об Але, Себастьяне, представил себе репетицию, кусочки Вагнера… и так углубился во все это, что когда мысль «запнулась», смолкла суета образов — я вдруг очнулся: внезапно окружающее молчание хлынуло в меня, тишина стала Слышимой, охватила меня своим покоем и глубиной, глаза вдруг прозрели — увидели мудрую неподвижность предметов. Спокойное пространство кресла и затворенного шкафа; и стало мне так, будто после напряженного движения, шумного и ослепляющего, прозревший и обрявший слух, я оказался в глубинах утоляющего, отдохновенного покоя, в глубинах глухого молчания, услышавший Его и Прозревший.

До 10.45 читал Манна, но все время отвлекался ожиданием звонка к Але. В 11.15 говорил с ней. Себастьян ей подарил цветочек («за вторую пикколку»). Приедет в субботу. В итоге напряженных записей, звонка и еще не знаю отчего — разволновался, нагнал себе прилив в голове и заснул в духоте ватного одеяла очень нескоро и тяжело.

13 марта.

Проснулся позже обычного, так что даже Дембо пришел узнать, все ли в порядке. День сегодня серый, с тревожным ветерком: недаром вчера заря уже поздними сумерками разлилась фиолетовым полымем. В 11 часов сел за Четвертую Бетховена. Но спокойствие дня суждено было порушить: только вспомнил 1-ю часть Бетховена и перешел ко 2-й части, как мне на голову свалился Никитин со своими групповыми интригами. Из-за него опоздал на обед. Лег было отдохнуть, но сообразил, что Никитин до моего приезда натворит «дел». Пришлось звонить Крастину и проинструктировать его на этот счет. Раздерганный, пошел к Дембо притулиться, поделиться, успокоиться. Не успел прийти к себе, как уже настало время звонить Але. Долго не соединяли. После разговора с ней забежал принять лекарство и отправился ужинать. Долго, до 9-ти, задержался с Пеном по поводу союзно-филармонической распри. («Разогнать бы союз палкой, всю эту кормушку паразитов сжечь!..») И вот сижу у себя с сердцебиением, потерянным днем и досадой на себя за неумение внутренне изолироваться от напастей, тем более таких сравнительно пустяковых, типично «сегодняшних».

А вот дополнение к затронутым вчера темам «вещности» и «совершения»: если б можно было видеть, слышать и осязать Внешний мир только таким, каков он есть, вернее таким, каким он кажется нам; если б было возможным как можно реже уходить в мир внутренний и уж во всяком случае не быть во власти лукавой его самостийности; если б стало возможным, преодолевая его (внутреннего мира) стихийную инерцию, ограничивать ее прямой связью с предметной средой, какое здоровье душевное могло бы установиться при этом, какая мудрость и ясность духа! Вот когда, на склоне дня, вспомнилось мне:

Мудрость мхов,

Путь ежемгновенности

И неосуществленный завет:

«Знай, но не помни».

Теперь-то уж… поздно (?). Или никогда не поздно??? Ведь прощает Господь раскаявшегося!

О формах аскетизма как выборе «приятной среды» и об истинном освобождении только как пути внутреннего преодоления (Мысль, Власть мысли и Воли) в ЛЮБОЙ СРЕДЕ! (Например, одиночное заточение — не добровольное!)

14 марта.

Суббота. Попозже встал. После вчерашнего напряжения заниматься не стал — читал Манна. Заходил мой симпатяга монтер, чинил телефон; обменялись с ним: я ему трешку, он мне сигареты. День сегодня серый, идет мелкий снежок. Около часу по-особенному решительно звякнули двери, раздалось знакомое «топ-топ» и появилась радостная Аля, с клетчатой своей авоськой под мышкой. Уселась в кресло. Обмен днями: вроде ничего особенного не случилось, а выговорить все — кажется, то ли забудешь, то ли не успеешь… (Эпопея Евы Браудо… старенький Себастьян…)

В 2 часа обед. Дома дрема. Аля сладчайше, оттопырив губки (удивительной детской чистоты и прелести мордашка ее во сне); да и я заснул в укутной безопасности, с ощущением, что «ничего не надо, все здесь…». В 4-м часу проснулись. День низкий, хмурится, темнеет, и все сыплется и сыплется снежок.

Все же пошли: тропкой, Инниной горой, 1-м просеком вправо. Обратно лыжней, вдоль густых ельников, уже по-вечернему сумрачных, пахнущих влажной хвоей и корой. Под горой «переправлялись» через тихо звенящий струйчатыми колокольцами ручеек в снегу. Воздух сегодня насыщен острой, пронизывающей свежестью. О таком дне летом сказали бы: «запогодило, моросит».

Прошли прямо в столовую, в тепло и уют. Рядом Вас. Мих. Решкин (!). Пришел Дембо с сыном. Местный котята ластится, клянчит кусочек белуги. Дома — в тишине, тепле домика, в близости лесной. Под тихую песню отопления я записал день, а Аля сидит с томиком Аксакова. 9 часов 50 мин. вечера. Sic.

15 марта.

Воскресенье. Аля проснулась хорошая. Утро пасмурное. Идет густой снег. Тем не менее вышли. В лесу тепло, но на шоссе сильный ветер с залива несет колючую пургу. Снежные гребешки налипли на стволы; розовый березняк под горой. Незаметно дошли до черкасовской горки. Всюду стаи лыжников, толпы воскресных трудящихся. На склоне Инниной горы встретили красавца водолаза и тут же видели, как какой-то дядька, несясь на санках, переехал лапу знакомой моей собаке. Дома внезапный звонок телефона. Приехала некая особа от Нонны: скончалась вчера (14-го, в субботу, в 2.30) Нина Хотхова. Письмо Нонны. Умоляет устроить Богословское. Особа суетливая. Неприятность, которую трудно описать и которая на нас с Алей очень сильно повлияла (вместе с известием о Нине и трудностями хлопот, предстоящих Але). Аля проводила ее на автобус, довольно долго задержалась, я ждал в столовой. После обеда сон. По пробуждении нежданная-негаданная вспышка Алиного раздражения в ответ на мою реплику по поводу этой особы. Я обиделся как дурак и тоже не сдержался. В итоге остаток дня прошел в молчании и обоюдном огорчении. Тем не менее Аля на ночь дважды сказала «спокойной ночи», не расслышав моего ответа. После ужина заходил Дембо (об аренде, о Кабалевском). Вдобавок в коттедже стало