в которой читатель наконец узнает, что на протяжениипоследнего года происходило с похищенной злым Мелеагантом Гиневрой, любимойЛанселота. То есть Юттой, любимой Рейневана.

В монастыре доминиканок в Кроншвице в это время находилисьчетыре послушницы, две ancillae Dei,[263] шесть конверс ичетыре панны из хороших семей. Количество изменялось, девушки уходили иприходили, а прибытие новенькой каждый раз было сенсацией. Новенькая бросаласьв глаза. Лица становились привычными так быстро, что каждое новое мгновеннопритягивало взгляд. Новенькую отличала также осанка: она еще не привыклагорбиться и смиренно опускать голову, благодаря чему возвышалась над общимуровнем. Выдавал ее также голос, диссонансом выбивающийся из общего шепота.Естественно, строгая монастырская дисциплина в молниеносном темпе нивелироваларазличия, раздавливая их, словно каток, но какое-то время новоприбывшая становиласьсенсаций сезона.

Девушка, которую подселили в дормиторий[264]в канун Иоанна Крестителя, имела, как оценила Ютта, все качества сенсациисезона. Она была чрезвычайно красива, ее стройную фигуру был не в состоянии испортитьдаже безобразный мешок, который здесь называли рясой конверсы. Каштановыеволосы завивались на лбу в шаловливый локон, а в карих глазах играли плутовскиеискорки, не соответствующие вроде бы озабоченному приятному овальному лицу.

Девушка села на выделенную ей кровать, единственнуюсвободную в дормитории. Волею случая это была кровать возле кровати Ютты.Которая как раз подметала в дормитории.

– Я Вероника, – представилась новоприбывшая тихо.И робко. Запрет употреблять имена был первой вещью, которую конверсе вбивали вголову. Если голова не была сильным ее местом, то запрет вбивали иногда другимспособом.

– Я Ютта. Здравствуй и располагайся.

– Приличная кровать, – оценила Вероника, присев иподпрыгнув несколько раз. – В Вейссенфельсе у меня было намного хуже.Надеюсь, на ней никто не умер?

– В этом месяце? Никто. Не считая Кунегунды.

– Зараза! – Вероника пересталаподпрыгивать. – От чего она умерла?

– Говорят, – Ютта улыбнулась уголком губ, –что от легких. Но я думаю, что от тоски.

Вероника долго смотрела на нее, а в ее глазах вспыхивалиискорки.

– Ты мне нравишься Ютта, – сказала онанаконец. – Мне повезло. Я сегодня помолюсь за покойницу Кунегунду, сблагодарностью за то, что она освободила эту кровать. А относительно соседкислева мне также пофартило?

– Если у тебя вкус к кретинкам, то да.

Вероника прыснула. И тут же посерьезнела.

– Ты мне вправду нравишься.

– Ты вправду не теряешь времени.

– Потому что его жалко терять, – Вероника смотрелаей в глаза, – когда встречаешься с родственной душой. Это не каждый деньслучается. Кроншвиц – не первый мой монастырь. А твой?

– Тоже нет.

– Попрежнему холод, – как бы печальноконстатировала Вероника. – Попрежнему недоверие и ощетинившиеся иголки.Тебя здесь держат или очень недавно, или очень давно.

– В этом монастыре, – несколько ласковее ответилаЮтта, – меня держат с двадцатого мая. А вообще меня держат в заключении сконца декабря прошлого года. Извини, но я не хочу об этом говорить.

События декабря 1428 года врезались в память Ютты какпоследовательность внезапных, но не связанных общим значением образов. Началосьв тот день, когда ржание коней, крик и треск взламываемых ворот нарушили сонноеспокойствие монастыря кларисок в Белой Церкви. Она была в трапезной, когда тудаворвались вооруженные схватили ее и выволокли во двор. В памяти возникликартинки.

Связанный Рейневан, дергающийся в руках кнехтов. Аббатиса сразбитыми в кровь губами, ее книги, ее гордость и слава, пожираемые огнем наогромном костре. Заплаканные монашки и послушницы.

Потом Зембицы, хорошо знакомый ей город, знакомый замок,знакомый рыцарский зал. Знакомый ей князь Зембицкий, одетый – как всегда, модно– в стеганый лентнер,[265] miparti[266] и poulaines[267] с длиннющими носками. Ян Зембицкий, которого называлиобразцом и зеркалом рыцарства, некогда такой учтивый к ее матери и такой щедрыйк ее отцу, который ее саму когда-то удостоил милым комплиментом. И вот внезапноэто зеркало рыцарства с пеной на губах рвет на ней одежду, при всех присутствующихв зале мужчинах обнажает ее и бесстыдно касается, мерзко угрожает ей позором ипытками. А всё для того, чтобы шантажировать и запугать Рейневана, еевозлюбленного, ее любимого, ее Алькасина, ее Ланселота, ее Тристана, которыйсмотрел на всё это с перекошенным лицом, белым, как рыбье брюхо, с глазами, изкоторых, казалось, вотвот брызнет кровь, смешанная со слезами ярости иунижения. И вот этот Рейневан, тот самый и одновременно словно чужой, абсолютночужим, никогда не слышанным голосом соглашается на какие-то страшные, ужасные,недостойные, позорные вещи. Соглашается на них, чтобы спасти ее.

На что Рейневан тогда согласился, она не узнала. Князь Янприказал кнехтам вывести ее. Она вырывалась, не помогло. Ее выволокли накрыльцо, потом в коридор. Платье и рубашка на ней были разорваны аж до пояса,грудь на виду. Кнехты, понятное дело, не могли пропустить такой случай. Кактолько они оказались в уединенном месте, ее приперли к стене. Один зажал ей ротвонючей ладонью, остальные начали ржать и лапать ее. Ее передергивало ототвращения, она спазматически содрогалась, им это нравилось, они удвоилиусилия. Их гогот и гнусные комментарии привлекли кого-то из старших, на кнехтовпосыпались побои, Ютта слышала звуки пощечин и глухие удары кулака. Ееотпустили, она сползла на пол и потеряла сознание.

Пришла в себя она в темном, пустом, воняющем прокисшим виномпогребе. Она вжалась в угол, поджала колени под подбородок и сильно обхватилаих руками. В этой позе она замерла. Надолго. Очень надолго.