– Ах, скука. А там, за стенами, в твоей прежней мирскойжизни, что было такого увлекательного? Чем это ты заполняла все дни, какие утебя были ежедневные развлечения? Охота? Пьянки и драки? Азартные игры?Турниры? Войны? Заморские путешествия. А? Чем твоя прежняя жизнь былаинтереснее? Что ты имела там, чего не имеешь здесь? Что? Вышивать на пяльцах ипрясть на прядке можешь и у нас, сколько захочешь. Сплетничать и щебетать оразных глупостях можешь вволю, причем лучше, чем дома, потому что компанияболее интеллектуальная. Так чего же тебе, спрашиваю, не хватает? Мужчины?

– А хоть бы, – дерзко ответила она. – Чтобдалеко не искать.

– Огого! Значит, грешных удовольствий мы уже вкусили. Ихочется мужика? Что ж, с этим у нас могут быть проблемы. Сестры как-тообходятся, зачем, в конце концов, находчивость. Я не подговариваю, но и незапрещаю.

– Ты не поняла, не в этом дело. Я люблю – и любима.Каждая минута вдали от любимого – как поворот кинжала, вонзенного в сердце…

– Как? – наклонила голову игуменья. – Как?Поворот кинжала? Вонзенного в сердце? Боже мой, девочка! У тебя же талант. Тымогла бы быть второй Кристиной Пизанской или Хильдегардой Бингенской. Мыобеспечим тебя пергаментом и перьями, чернил хоть бочку, а ты пиши, записывай…

– Я хочу свободы!

– Ага. Свободы. Наверное, неограниченной? Дикой ианархичной. Наподобие вальденсов? Или чешских адамитов?

– Зря ехидничаешь. Я говорю о свободе в самом простомпонимании. Без стен и решеток!

– И где ты думаешь такую искать? Где мы, женщины, можембыть более свободны, чем в монастыре? Где нам позволят учиться, читать книги,дискутировать, свободно выражать свои взгляды? Где нам позволят быть самойсобой? Решетка, которую ты вырвала, стена, с которой ты хотела прыгать, недержат нас в заключении. Они нас охраняют, нас и нашу свободу. От мира, вкотором женщины являются частью домашнего инвентаря. Стоят чуть больше, чеммолочная корова, но значительно меньше, чем боевой конь. Не обманывай себя, чтотвой любимый, ради которого ты рисковала получить сложные переломы, другой. Онне другой. Сегодня он любит тебя и боготворит, как Пирам Тисбу, как Эрек Эниду,как Тристан Изольду. А завтра ты получишь дрючком, если откроешь рот безспроса.

– Ты не знаешь его. Он другой. Он…

– Хватит! – София фон Шелленберг махнуларукой. – Хлеб и вода на протяжении недели.

Ютта листала за пюпитром «De antidotis» Галена, сочинениескучное, но напоминающее ей о Рейневане. Вероника вытащила из сундука в углулютню и бренчала на ней. Кроме них в скриптории[274]находились две илюминаторки,[275] а также конверсы ипослушницы, которые учились этому искусству и столпились вокруг полненькойсестры Рихензы. Сестра Рихенза, особа достаточо простая, имела с Юттой иВероникой соглашение: пакт о взаимном невмешательстве.

Вероника положила ногу на ногу, оперла лютню о колено.

– Ben volria mon cavalier… – кашлянула она. Апотом пошла напропалую.

Ben volria mon cavalier

tener un ser e mos bratz nut,

q’el s’en tengra per ereubut

sol q’a lui fezes cosseiller;

car plus m’en sui abellida

no fetz Floris de Blanchaflor:

eu l’autrei mon cor e m’amor

mon sen, mos houills e ma vida![276]

– Тише, панна! Прекратите шуметь!

– Даже петь нельзя, – проворчала Вероника,откладывая лютню. – Ютта! Эй, Ютта!

– Слушаю?

– Как у тебя складывалось, – Вероника понизилаголос, – с тем твоим медиком?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сама знаешь, что. Оставь книги, иди сюда.Посплетничаем. Этот мой, знаешь, кузен… Ты только послушай… В первый раз… Былноябрь, холодно, поэтому у меня под юбкой были шерстяные фемуралки. Оченьтесные. А этот дурак…

Монастырь менял. Еще год тому Ютта никогда бы непредположила, что без смущения будет выслушивать красочные рассказы об интимныхподробностях чужих эротических отношений. Никогда-никогда она не думала также,что кому-нибудь и когда-нибудь расскажет об эротических деталях своих отношенийс Рейневаном. А теперь знала, что расскажет. Хотела рассказать.

Монастырь менял.

– А под конец, представь себе, Ютта, этот дурачок ещеспрашивает: «Тебе было хорошо?»

– О чем вы там шепчетесь? – заинтересоваласьсестра Рихенза. – Вы две, благородные панночки? А?

– О сексе, – нахально ответила Вероника. – Ачто? Запрещено? Секс запрещен?

– Нет.

– Ах, нет?

– Нет, – пожала плечами монахиня. – СвятойАвгустин учит: Amore et act. Люби и делай, что хочешь.

– Ах, так?

– Ах, так. Можете шептаться.

Вести из мира с трудом пробивали себе дорогу сквозьмонастырские стены, но время от времени, всё-таки, доходили. Вскоре послесвятого Михаила разошлась весть о гуситском нападении на Верхние Лужицы, одесяти тысячах чехов под командованием страшного Прокопа, вызывающего ужассамим звуком своего имени. Говорили об атаке на монастырь целестинцев в Ойбине,об отраженных ценой многих жертв штурмах Будзишина и Згожельца, об осаде Житавыи Хоцебужа. Дрожащими с перепуга голосами говорили о вырезанном населении взахваченном Губине, о кровавой бойне в Камене. Слухи в сотню раз увеличиваликоличество сожженных городков и сел, говорили о тысячах жертв. Верониканапряженно слушала, потом жестом позвала Ютту в necessarium, место, которое онидавно использовали для совещаний.

– Это может быть наш шанс, – поясняла она,усаживаясь над дыркой в доске. – Чехи могут из Лужиц вторгнуться вСаксонию. Воцарится сумятица, на дорогах появятся беженцы, всегда можно будет ккому-то присоединиться. Мы не были бы одни. Немножко удачи, и мы смогли быдобраться…

– Куда?

– К гуситам, разумеется! Твой милый, тыговорила, – важная фигура среди них. Это твой шанс, Ютта. Наш шанс.