– Сын соседей, бедных родственников. Далекий кузен. Мывстречались и… Я была очень разгорячена, ну и… Сама понимаешь. Полгода намвремечко шло приятно, то в стогу, то в конюшне на чердаке, а то, еслиудавалось, в супружеском ложе родителей. Что касается меня, то, откровенноговоря, само занятие нравилось мне намного больше, чем кузен, я подумывала озамене объекта… Но дурачок кузен не понял, в чем дело, ему показалось, что этобольшая любовь. И побежал к родителям просить моей руки. Всё раскрылось. Осупружестве и речи не было, отец с матерью даже мысли такой не допускали, нопрониклись настолько, что засадили меня искупить вину к каноничкам. А кузенаего родители послали в Мальборк, в орден Девы Марии, наверное, литвины ужеэтого размазню схватили и барабан из его шкуры сделали. Так что мне неприходится рассчитывать, что он приедет спасать меня на белом коне. А твой?

– Что – мой?

– Твой возлюбленный, славный медик, чародей и еретик.Приедет на белом коне, чтоб освободить тебя?

– Не знаю.

– Понимаю, – покивала головой Вероника. –Конечно, понимаю. Ты говорила. Гусит, человек идеи. Верный идеалам. Преждевсего идеалам. Значит, белого коня ждать не приходится. Надо будет брать дело всвои руки, потому что я тут до конца жизни вышивать салфетки не собираюсь, ужесейчас при виде салфетки мне тошнит. Ютта? А ты думала…

– Что?

– Думала раньше о бегстве?

– Думала.

* * *

Первую попытку побега она предприняла уже под конец января.Определила ее вещь весьма прозаическая: холод. Она не переносила холод. Холодделал ее несчастной. В монастыре магдаленок в Новогродце единственнымобогреваемым помещением был калефакторий.[270] Тепло былотакже на кухне. Ютта с радостью встречала дни, когда ей выпадало дежурство накухне или работа в калефактории, где делались пергамент и чернила. Но это быликороткие минуты счастья, надо было возвращаться к молитвам. И к прядениюовечьей шерсти, которое в Новогродце было поставлено на промышленную основу,монастырь работал, как мануфактура, в полную силу, в три смены. Прясть былохолодно, пол и стены действовали, как холодильник. Ютта не могла большетерпеть. При первом удобном случае она зарылась в куче кухонных отходов,предназначенных для вывоза.

Аббатиса закрыла книгу, которую читала. Это была «Liber decultura hortorum»[271] Валафрида Страбона.

– Ну и как ты теперь себя чувствуешь? – спросилаона без гнева, а скорее с укором. – Как ты себя чувствуешь, после того,как тебя выловили из кучи компоста? Оно вправду того стоило?

Ютта вынула из волос лист капусты, стерла с уха и щеки слизьгнилой репы. И горделиво подняла голову. Сестра Леофортис это заметила.

– Не о чем с ней говорить, – решила она. –Позволь, матушка, я возьму ее на конюшню. Двадцать розог хватит, чтобы прошлиее капризы.

– Задумайся, – аббатиса не обратила на монашкувнимания. – Что бы было, если бы тебе удалось? Предположим, что тебеудалось. Ночью ты вылазишь из мусорника и свободна, как птица. Куда ты идешь?Ты ведь не знаешь дороги. Кого-то спрашиваешь? Кого? Ты одинокая девушка безопекуна. Ты знаешь, что такое одинокая девушка без опекуна? Сексуальная игрушкадля каждого, кто захочет поиграться. Для каждого сельского парня, для каждогосельского жителя, для каждого путешественника. А для каждой банды разбойников,каких тут сотни шастают, ты игрушка на долгое время. Для всех. Пока не надоешь,пока от того, что с тобой будут делать, не превратишься в тряпку в синяках, вуродину, едва влачащую ногами, с лицом черным от побоев и рыданий. Думала ли тыоб этом, когда планировала побег? Учитывала такой риск? Отвечай, мне интересно.

Ютта резко повернула голову, из ее волос вылетели морковныеочистки.

– Она, – обвиняюще показала пальцем сестраЛеофортис, – ничего не видит. Думает только об одном. О своемвозлюбленном. А к любимому нет плохой дороги.

– Неужели, – аббатиса не спускала с Юттыглаз, – ты действительно настолько слепа? Меня проинформировали, так что якое-что знаю о тебе и о твоем милом. Твои родители, люди с высоким положением,никогда не примут этот союз. Ты собираешься жить в грехе, без родительскогоблагословления? Но ведь так нельзя. Это против воли Бога.

– Ее любовник, – вмешалась Леофортис, –гусит, проклятый отщепенец. Что ей там родители, что ей там Бог. Ей лучшепомыкаться. Лишь бы с ним!

– Это так? Отвечай! Отвечай наконец, девка!

Ютта сжала губы.

Людмила Прутков, аббатиса конвента Poenitentes sororesBeatae Mariae Magdalenae в Новогродце, развела руками.

– Я сдаюсь, – сказала она. – СестраЛеофортис…

– Двадцать розог?

– Нет. Хлеб и вода на протяжении недели.

* * *

– Где-то через неделю после Масленицы в Новогродец замной прибыли странные люди. Хотя они говорили мало, я догадалась, что это слугитого со странным акцентом. Везли меня несколько дней в закрытой коляске,довезли до монастыря цистерцианок, потом выяснилось, что это Мариенштерн вЛужицах. Оказываясь каждый раз всё дальше от дома, я начала терять надежду. Ячувствовала, что должна бежать. В lavatorium[272] я обнаружилаокно с расшатанной решеткой. Было высоко, требовалось минимум три связанныхпростыни. Одна из конверсок казалась порядочной. Я ей открылась, а она…

– Тотчас же донесла, – с легкостью догадаласьВероника.

Софию фон Шелленберг, игуменью монастыря в Мариенштерне,монашки видели редко, практически исключительно во время конвентуальной мессы.Молва гласила, что она полностью поглощена работой над делом своей жизни –историей правления и описанием деяний императора Фридриха I Барбароссы.

– Чем, интересно знать, – она сплела ладони наобразке и четках, – так тебя допек наш cenobium,[273] чтоты решилась бежать? Работой на прудах с карпами? Не любишь карпов? Мне оченьжаль, но монастырь должен с чего-то жить. А кроме рыб? От чего ты ещенатерпелась? Что здесь у нас такого страшного, от чего нужно бежать, прыгая свысокой стены? Что тебе надоело, Ютта?

– Скука.