Я уже стар, Господь в любую минуту можетпризвать меня к себе. Я храню верность моей религии и убежден, что католицизм,невзирая на все свои ошибки, искренне пытается исправиться. На это уйдут годы,а может быть, и десятилетия, но в один прекрасный день значение будет иметьтолько одно – любовь, звучащая в словах Христа: «Придите ко мне, страждущие иобремененные, и Я успокою вас…» Я посвятил всю жизнь священнослужению и ни на мигне раскаиваюсь в своем решении. Но в такие минуты, как те, что случились в этовоскресенье, я, хоть и не сомневаюсь в вере, начинаю сомневаться в людях.

Теперь, когда мне известно, как сложиласьжизнь Афины, я спрашиваю себя: неужели все это началось именно тогда, на мессе,или давно уже копилось в ее душе? Я думаю о многих Афинах и Лукасах, которыеразвелись и утратили право на причастие, – им остается лишь созерцатьраспятого, страдающего Христа и вслушиваться в его слова, а они далеко невсегда согласуются с законами Ватикана. Иногда эти люди отдаляются от церкви,но чаще продолжают приходить на мессу – просто оттого, что привыкли к этому,хотя чудо претворения вина и хлеба в кровь и плоть Христову для них – подзапретом.

Еще я думаю, что Афина, выйдя из церкви, бытьможет, повстречала Иисуса. И с плачем бросилась в его объятия, в смятении просяобъяснить, почему ее из-за какой-то бумажки с гербовыми марками, не имеющейникакого значения в плане духовном, не допускают в круг избранных.

Иисус же, глядя на Афину, быть может, ответилей так:

– Видишь, дочь моя, я ведь тоже стою по этусторону церковных врат. Меня уже так давно не пускают внутрь.

У нас с Афиной было нечто общее – и она, и ябежали из родных мест, спасаясь от ужасов войны, и попали в Англию еще вдетстве, просто я оказался здесь на полвека раньше. Оба мы знали, что, невзираяна все перемены, традиции остаются и на чужбине, язык и религия выживают, членыобщин жмутся друг к другу, ища защиты от окружения, навсегда чужого для них.

Да, традиции наших культур остаются живы, авот желание вернуться на родину постепенно исчезает. Оно сменяется надеждой,которой мы любим себя обманывать, но которая никогда не осуществится: я большене увижу Ченстохов, Афина и ее семья больше не будут жить в Бейруте.

И, конечно, если бы не это родство душ ичувство общности, я предпочел бы сдать третий этаж своего дома на Бассет-роуджильцам без детей. Однажды такая ошибка уже была совершена, и в результате яжаловался на шум днем, а мои квартиранты – на шум ночью. И тот, и другойкоренились в священных элементах бытия – в плаче и в музыке, – но поскольку мыс моими жильцами принадлежали к разным мирам, то терпимого отношения между намине возникло.

Афину я честно предупредил, но она ответила,что я могу не беспокоиться: ее сын целый день проводит у бабушки с дедушкой. Амоя квартира имела то преимущество, что помещалась совсем неподалеку от банка,где она работала.

И вот, несмотря на мои предупреждения,вытерпела она только первую неделю, а потом не выдержала. На восьмой день послевселения с ребенком на руках позвонила мне в дверь.

– Простите, он никак не может заснуть. Немогли бы вы сделать музыку потише?..

Все воззрились на нее.

– Что это такое?

Мальчик у нее на руках мгновенно пересталплакать, словно, как и мать, удивился при виде танцующих людей.

Я нажал кнопку «пауза», обеими руками поманилих к себе и, когда Афина переступила порог, снова пустил запись на полнуюгромкость, чтобы не прерывать ритуал. Она уселась в углу, укачивая ребенка, ивскоре он уснул, несмотря на грохот ударных. Высидела всю церемонию, ушла вместес другими гостями и, как я предвидел, утром, отправляясь на работу, вновьпозвонила в мою дверь.

– То, что я увидела вчера, в объяснениях ненуждается. Я знаю, что значит, когда люди танцуют с закрытыми глазами. И самачасто так делала. Это были единственные в моей жизни минуты мира и душевногоспокойствия. Раньше, до рождения Виореля, мы с мужем и нашими друзьями частобывали в клубах и на дискотеках. И я видела, как люди танцуют с закрытымиглазами: одни – чтобы произвести впечатление «на публику», а другие – так,словно ими управляет какая-то необоримая сила. А я с тех пор, как помню себя,находила в танце способ войти в контакт с чем-то неизмеримо более сильным, чемя. Мне только хотелось бы знать, что это за музыка.

– А что вы делаете в воскресенье?

– Да ничего особенного. Буду гулять с Виорелемв Риджент-парке, дышать воздухом. У меня будет еще много времени длясобственных дел – а пока мой распорядок дня подчинен сыну.

– Я пойду с вами, если не возражаете.

За два дня до нашей прогулки Афина сновапришла на ритуал. Мальчик через несколько минут заснул, а мать молча смотрелана то, что происходило вокруг. Она была совершенно неподвижна, но я видел, чтодуша ее – там, среди танцующих.

* * *

В воскресенье, когда мы гуляли в парке, япопросил ее повнимательней всматриваться и вслушиваться в окружающий ее мир – втрепещущие на ветру листья, в воду озера, в птичий щебет и собачий лай, в крикидетей, носившихся из стороны в сторону и повиновавшихся будто своей, особойлогике, недоступной пониманию взрослых.

– Все движется. И не просто так, а – в своемритме. И все, что движется в своем ритме, порождает звук. Так происходит издесь, и в любой другой точке нашей планеты. Наши далекие предки, когда пряталисьот стужи в своих пещерах, тоже замечали это: все на свете движется и производитшум. Они, вероятно, воспринимали это со страхом, а потом стали понимать, чтотак входит с ними в контакт Высшее Существо. И они принялись подражать этимзвукам, раздававшимся вокруг, надеясь, что возникнет связь с этим Существом.Так появились музыка и танец. Несколько дней назад вы сказали, будто во времятанца можете контактировать с чем-то неизмеримо более могущественным, чем высами.

– В танце я обретаю свободу. Верней сказать, ястановлюсь свободным духом, который может странствовать по всей Вселенной,наблюдать настоящее, угадывать грядущее, превращаться в сгусток чистой энергии.И я получаю от этого огромное наслаждение и ни с чем не сравнимую, никогдапрежде не испытанную радость. Был в моей жизни период, когда я былапреисполнена решимости превратиться в святую: я возносила хвалу Господу музыкойи движениями своего тела. Но сейчас этот путь наглухо для меня закрыт.

– Какой путь?