Он перевернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Ты почти все выходные за последние полгода проводилав Теннеси. Я думал, ты только учишься у Марианны, но ты и ликои изучала?

Я постаралась ответить как можно осторожнее:

— В стае Верна дела идут очень гладко. Он помог мнепревратить моих леопардов в настоящий пард.

— Тебе не нужны были Больверк или Гуунлод, чтобы этогодобиться. — Взгляд его был очень прям, и я не могла солгать в ответ.

— Я все еще была твоей лупой, хотя и не вервольфом.Самое меньшее, что я могла сделать, — изучить вашу культуру.

Тут он улыбнулся, и улыбка даже дошла до глаз — почти,прогнав выражение потерянности.

— Тебя культура не интересует.

Это меня разозлило:

— А вот и нет, интересует.

Он улыбнулся шире, в глазах заиграл свет, как солнценаполняет небо, выходя из-за края мира.

— Хорошо, тебя интересует культура, но не поэтому тыхотела узнать о Больверке, делателе зла.

Я опустила глаза, несколько смутившись:

— Может быть.

Он коснулся моего лица, повернул его к себе.

— Ты говорила, что не знала про Джейкоба до вашеготелефонного разговора.

— Не знала.

— Так зачем ты спрашивала Верна насчет Больверка?

Я посмотрела в эти невозможно карие глаза и сказала правду:

— Потому что ты добр, и честен, и справедлив, и этопрекрасные качества для царя, но мир не добр, не честен и не справедлив.Причина, по которой все гладко в стае Верна, по которой все гладко у меня впарде, состоит в том, что и я, и Берн беспощадны, когда это нужно. Я не знаю,сможешь ли ты быть беспощадным, если придется, но думаю, что тебя сломает, еслисможешь.

— А если ты будешь беспощадной вместо меня, —сказал он, — у меня внутри тоже что-то сломается. Что-то для меня важное.

Я погладила его волосы, наслаждаясь их густой мягкостью.

— Но не столько сломает, и не так сильно, как если тыбудешь делать это сам.

Он медленно кивнул:

— Я знаю, и презираю себя за это.

Наклонившись, я очень нежно поцеловала его в лоб изаговорила, не отрывая губ от его кожи.

— Единственное истинное счастье, Ричард, — этознать, кто ты и что ты, и жить в мире с этим знанием.

Он обвил меня рукой, прижал к себе и сказал прямо в ямку уменя на горле:

— И ты живешь в мире с собой, какая ты есть?

— Я над этим работаю.

Он поцеловал меня в горло, очень осторожно.

— Я тоже.

Я отодвинулась, чтобы видеть его лицо, и его рука вошла вмои волосы, притянула меня к нему. Мы поцеловались сперва осторожно, потомсильнее, губы Ричарда, его язык, его рот зашевелились. Я взяла его лицо владони и поцеловала его — впилась поцелуем. Когда я, запыхавшись, отодвинулась,он уже перевернулся и лежал на спине, нагой. При виде выражения моего лица онрассмеялся и притянул меня к себе. Я потеряла сорок пунктов ай-кью испособность рассуждать, когда он развязал на мне халат и я провела руками подлинной линии его тела.

У меня только хватило самообладания сказать:

— Не здесь. У нас публика в гостиной.

Он запустил руку под зеленый атлас лифчика, на спину,притянул меня к себе.

— В этом доме нет места, где они бы нас не услышали ине унюхали.

Я отодвинулась — он не успел меня поцеловать.

— Ну, Ричард, это страшно подняло мне настроение!

Он приподнялся на локте:

— Можем перейти в спальню, если хочешь, но никого мыэтим не обманем.

Мне это не понравилось, что явно отразилось у меня на лице,потому что Ричард вытащил руку из-под лифчика и спросил:

— Хочешь прекратить?

Мы еще на самом деле не начали, но я его поняла. Я погляделав карюю глубину его глаз, провела взглядом по линии скулы, по волосам, упавшимвокруг плеч, сверкающим в свете утра, играющим золотом и медью, по выпуклостимускулистой груди, по соскам, уже темным и твердым, по плоской линии живота стемной тоненькой полоской от пупка до... там кожа была темнее, сочнее, простонюхом можно было учуять кровь, наполняющую его твердостью. Он был зрелым, какнечто наполненное, готовое взорваться и ожить. Я хотела его коснуться, сжать —о, нежно-нежно!

Лежа на полу, держа руки при себе, я сказала сквозь бьющийсяв горле пульс:

— Нет, не хочу.

Его глаза наполнились той жаркой тьмой, какая бывает умужчин, когда они знают, что сейчас будет. Голос его зазвучал на такой низкойноте, какая бывает у них, когда возбуждение становится почти невыносимым:

— Здесь или в спальне?

Я сумела оторвать от него взгляд и посмотреть сквозь дверь вгостиную. Нет, мне нужно больше уединения. Пусть они нас слышат, пусть чуют, нохотя бы не видят. Может быть, это лишь иллюзия, но если ничего другого нет,иногда и иллюзия сойдет.

— В спальне.

— Правильный выбор, — сказал он, встал на колени ивзял меня за руку, так что, когда он поднялся на ноги, то почти поднял меня. Движениебыло необычным, и я упала на него. Разницы в росте хватило, чтобы моя рукаоказалась у него на бедре, очень близко к еще кое-чему. Меня даже смутило, какмне хочется его потрогать, подержать. Я стала отодвигаться, потому что ужеготова была утратить весь декорум и ухватить его прямо тут, в кухне. И вряд ли,если бы я это сделала, мы добрались бы до спальни. А я хотела, чтобы между намии всеми прочими была дверь.

Он обнял меня за талию и поднял в воздух, наши лицаоказались вровень. Я только не знала, куда девать ноги. Будь я уверена, что онне воспользуется кухонным столом, я бы обняла его ими, но я ни себе, ни емунастолько не доверяла. Он взял меня руками под ягодицы, моя голова оказаласьчуть над его головой, и я обмякла в его руках, почти как в свинге. Я ощущалаего, прижатого к себе, твердого и уверенного, но какой-то все же был в этомдекорум, которого не было бы, оседлай я его прямо сейчас. Ричард направился кдвери, неся меня, и глаза его так пристально на меня смотрели, что он чуть неспоткнулся о кресло. Я засмеялась, но он снова посмотрел на меня, и в темныхэтих глазах был голод. Я лишилась дара речи и могла только смотреть в егоглаза, пока он нес меня в спальню.

В спальне было пусто. Ричард ногой захлопнул за нами дверь.Я не помню, был кто в гостиной или нет. Ничего не помню, только глаза Ричарда.Может, вообще никого нигде не было.

Мы стали целоваться сразу за дверью, мои ладони наполнилисьгустой мягкостью его волос, твердой теплотой шеи. Я водила по его лицу руками,ртом, пробовала, дразнилась, ласкала — только его лицо.