– Звонит мне как-то в неурочный час наш с тобой общийзнакомый Вовчик, – голос Александра Анатольевича стал масляным, он как будторассказывал заезженную, давно навязшую на зубах сказку. – Звонит, бедолага, аголосишко трясется и речи невменяемые. Приезжай, мол, друг Шура, я тутписьмишко подметное получил да еще кой-какой компромат. Не люблю я подковерныхдел, потому пришлось ехать. Что ты думаешь – приехал среди ночи, ни с чем непосчитался, а он совсем изошелся. И ну причитать, дурашка, во что это вы менявтравили, вот, мол, стал жертвой шантажа. Я-то посоветовал ему горячку непороть и во всем обстоятельно разобраться – что за письмо, что за шантажистытакие. А тут, смотрю, твоя сумочка отдыхает, забыла, что ли? “Чья?” –спрашиваю. “Моей девушки”, – отвечает. “Тебе, – говорю, – друг Володя, нужноотлежаться денек, а сумочку я сам отдам”. Сунул нос – ты уж прости, любопытенне в меру, а там я, оказывается, лежу, да еще в трусах. Фото, конечно, не оченькачественное, это тебе не “Кодак”… Так ты бы сказала, я бы лучше тебе подарил…И почему это, думаю, Вовчика баба мою фотографию таскает? Может, объяснишь?

Голос выдал Александра Анатольевича – из умиротворенного онстал почти угрожающим.

– Ну?! Откуда у тебя этот снимок? Я молчала.

– Кто еще с тобой дела проворачивает?

– Интерпол, – наконец разлепила губы я: только потому,что молчание становилось невыносимым.

Александр Анатольевич с удовольствием расхохотался:

– Ну, это ты мне горбатого лепишь. Я знаю, что такоеИнтерпол, они так грязно не работают. А вот кто еще у тебя в тимуровскойкоманде – это мне очень интересно.

– Пошел ты!

Сухо щелкнул предохранитель.

– Ты не забывайся, так можно и дырку схлопотать. Я ведьи по-другому могу, у меня нервы крепкие, не то что у дружка твоего Володеньки.Давай так договоримся: если подробно все расскажешь – и о письме, и о кассете,ладно фотография, Бог с ней, и кто еще вокруг тебя околачивается, и откуда тысама такая, – будет небольно и, главное, быстро. Чик – и все. Я ведь все равноиз тебя все вытяну, я же не мальчик за тобой по всей Москве гоняться…

– Пошел ты!.. – Мои ответы не отличались разнообразием.

– А вот грубить не годится, нехорошо. Интеллигентные желюди. Я же о простых вещах спрашиваю. – Он похлопал рукой по кассете. – Это,так сказать, копия, малая толика. А где же оригинал?

Полиэтиленовый пакет с кассетой и дневником лежал в“бардачке” у Дана.

– Может, мы поищем, пока суд да дело, а, Ева? Явздрогнула, но тут же вспомнила, что Володька познакомил нас в первый же вечер.

– Заглянем, например, в “бардачок”, а там и подарок длядяди Шуры припасен… Или она в надежном месте лежит, скажем, в швейцарскомбанке, а?

В лесу раздались автоматные очереди, и Александр Анатольевичшироко улыбнулся:

– Не везет тебе с любовниками, голубка. Один сам себяжизни лишил – это честное слово даю, мне смертникам врать кодекс чести непозволяет… А теперь вот и этого сопливого фирмача… Э, да ты, я смотрю,переживаешь, позеленела вся, того и гляди Богу душу отдашь. Ты теперь за себяпереживай, как самой так сладко помереть, без мучений.

Слова Шинкарева доносились до меня сквозь безнадежный,беспросветный туман. “Дана больше нет, Дана больше нет”, – билась в ещечувствующем сердце одна-единственная фраза; я передвигала ее как плоскийкамешек в клетках классиков: восемь, девять, десять, “солнце”, ты опятьпроиграла, сейчас тебя позовут ужинать, а Дана больше нет…

Автоматные очереди не прекращались, они сверлили и сверлилимозг, это всего лишь эхо, застрявшее в куполе головы, ты будешь слышать этотсухой треск до самого конца.

До самого конца, слава Богу…

– Да что они там, с ума посходили, устроили фейерверк!– глухо проворчал Александр Анатольевич.

И, стараясь скрыть явное неудовольствие, снова обратился комне:

– Ну а теперь скажи мне, что это за шантаж ты решилаустроить…

Теперь мне было все равно. Все мои усилия оказалисьтщетными, все мои жертвы ничего не стоили… А теперь я потеряла единстве иногомоего человека.

Ему надоело держать руку у меня на шее – или она затекла,или я показалась ему мертвой, – во всяком случае, пистолет АлександраАнатольевича перестал давить на ключицы. Шинкарев деловито собрал с приборнойдоски все вещественные доказательства моего неумелого шантажа.

– Ты, я смотрю, крепкий орешек, – сказал он с веселойненавистью и даже с бледной тенью уважения в голосе. – Но ничего, мои ребяткитебя зараз расколют, они бо-ольшие специалисты. Так что гала-финал этой твоейподелки, – он постучал твердым ногтем по кассете, – покажется тебе детскимлепетом.

Мне было плевать. Если сейчас очень сильно попросить у Бога,то, может быть, он пошлет мне маленькую, ласковую смерть…

…Но то, что произошло потом, показалось мне громом небесным,я даже ничего не успела сообразить.

Серая быстрая тень мелькнула по стеклам машины, и передняядверца со стороны Александра Анатольевича резко распахнулась, так резко, чтодаже его тренированное тело не сумело удержать равновесия – он почти вывалилсянаружу, успев выстрелить, и воздух рядом со мной расколола автоматная очередь.

– На пол и не двигайся, – услышала я хриплый,искаженный до неузнаваемости, но живой голос Дана.

Голова была готова взорваться – ты жив, ты жив… Почтинеслышная возня у машины отдавалась во мне громким набатом; еще нескольковыстрелов – то ли пистолетных, то ли одиночных автоматных, – и все стихло.

Скорчившись и боясь поднять голову, я застыла в спасительномбрюхе машины: я не могла знать, что произошло. Но что бы ни произошло – все ужекончилось.

Теперь все кончилось.

Мертвая тишина.

Время бросило, покинуло меня, оно ушло, как уходили все моидрузья… Наконец дверца машины с моей стороны тихонько приоткрылась.

И кто-то присел передо мной на колени.

– Ты жива? С тобой все в порядке?

Боже мой, это был Дан – без плаща, в перепачканном землейпиджаке, с измазанным грязью лицом, но живой…

– Что он с тобой сделал?

Я рухнула ему на руки, прижала к себе его пахнущую землейголову и разрыдалась.

– Ну, успокойся, успокойся, родная моя, все позади, всепозади, ты слышишь?..

Но я не хотела ничего слышать, я все крепче и крепчеприжималась к нему, так страшно отнятому и так счастливо обретенному; а потомотстранилась, чтобы смотреть и смотреть на его милое, внезапно осунувшееся итакое родное лицо. Я убрала примерзший кусочек грязи с его скулы, а потомначала покрывать безостановочными поцелуями и эту скулу, и взъерошенные брови,и холодные щеки. А он все шептал и шептал сбивчиво: