– Читайте! – протянул он заву свернутые в трубочку листы своих произведений.

Тот тут же просмотрел творения Райского и задумчиво произнес:

– Ну и задали же вы работу моим мозгам! Такого я еще не встречал. Вы все это серьезно? Да, вижу, что серьезно! Зачем вам дохлая собака? Пишете вы лихо! Но тема не та. Вы берете задавленную машиной собаку и упражняетесь, простите за резкость, в смаковании того, что от нее осталось. Вы получаете какое-то наслаждение, описывая ее бренные останки. Это жестоко и отвратительно! Эти радости не для нормальных людей.

– Нет! Это гуманно! Люди должны почувствовать, что загубили животное! – обозлившись, выкрикнул Райский.

– Гуманно? Говорить о выдавленных кишках, покрытых слизью? Омерзительно! Или ваша повешенная кошка. Она что, по-вашему, вызывает протест против издевательства над животным? Нет! Так, как вы описали, с наслаждением, с яркими деталями, смертельно замученное животное вызовет не протест, а желание у других подростков попробовать повесить кошку и посмотреть, будет ли кошка плакать! Такое, может быть, и за всю жизнь не увидишь! Нет! Вас нельзя подпускать близко к массовой печати! Вы уже социально опасны.

Райский выхватил листки своих произведений из рук заведующего и, презрительно покривив губы, быстро пошел к двери.

В другой редакции женщина средних лет, глядя на Райского сквозь толстые линзы очков, скрывших выражение ее глаз, вежливо и сухо посоветовала обратиться в специальный журнал:

– Это для тех, кто занимается исследованиями человеческой психики, – сказала она, сдерживая себя.

В третьем месте он встретился с молодым крутолобым умником, который на ходу, пока дошел до конца коридора, успел прочитать про дохлую собаку, а приткнувшись плечом к косяку двери, пробежал глазами и про кошку. Поглядев с веселым презрением на Райского, процедил сквозь зубы:

– У нас не подают! – и быстро побежал вниз по лестнице.

Райский вышел в просторный вестибюль и устало опустился в мягкое кресло. И сейчас же в соседнее кресло сел респектабельный человек в дорогом костюме, остроносых заморских башмаках, подстриженный у лучшего парикмахера. Он положил на колени «дипломат» с шифрозамком, крутанул лимб и откинул крышку. Оттуда вытащил несколько страниц, напечатанных на машинке, пачку сигарет «Мальборо» и дорогую зажигалку.

Сунув сигарету в рот, чиркнул зажигалкой, прикурил, и только тут его глаза остановились на Райском. Он приветливо улыбнулся и протянул ему сигареты.

– Неудача? Не приняли? – спросил участливо, когда Райский прикурил от зажигалки незнакомца. – Не огорчайтесь, это естественный процесс. Иногда и примут, ждешь журнал, потом откроешь его, а статьи нет, ее «вырубили». Работа нервная, хуже чем у шахтеров, оттого и век наш короче. Можно мне посмотреть? – протянул он руку к рукописи Райского.

Он внимательно прочитал оба рассказа и спросил с сочувствием:

– И ты хотел это опубликовать? Скорее закроют журнал, чем твои психологические вещи увидят свет.

– Так плохо? – проникаясь доверием к незнакомцу, спросил Райский.

– Нет! Написано сильно! Но твоя идея вредна для нашего общества. Что такое дохлая собака? Это – символ. Она встала на пути равнодушной государственной машины, которая и раздавила ее. И она стала прошлым, запретным прошлым. А ты призываешь оглянуться на это прошлое, на то прошлое, когда машина давила всех, кто становился у нее на пути, возражал, верил, доказывал правду жизни. Твоя дохлая собака – это прошлое, раздавленное в 1937 году. Да и позже… Кто она была, собака? Нужное, верное животное, честно служившее хозяину, то есть обществу. Но ее убили. Случайно? Ты об этом не пишешь. Ты даешь людям самим размышлять, кто и за что убил. Ты пытаешься вызвать у людей сострадание к тем, кто был раздавлен машиной. Но главное, ты хочешь убедить людей, что в одиночку им не противостоять равнодушной и страшной машине. Их ждет такой же собачий конец!

Райский остолбенело глядел на незнакомца и думал: «Так вот почему тот старикан в журнале так отпихивался от моей собаки. Он тоже увидел в рассказе политическую подоплеку».

– Я даже не подумал, что это можно так понимать, – заметил он, глядя изумленно на незнакомца.

– Э-э-э! Дорогой друг! Становясь на литературный путь, ты должен всегда помнить, какое впечатление ты произведешь на людей, какие эмоции ты у них вызовешь, куда ты их зовешь, к чему призываешь. Офицер Гумилев не был известен России как офицер. А как поэта его знала вся просвещенная Россия. Воззвание, написанное Гумилевым, подняло солдат на кронштадский мятеж. Так что дохлая собака – далеко не дохлая. «Как вешали кошку» – тоже хороший рассказ. Но заголовок? Никуда! Нужно мягче, душевнее, что-нибудь вроде «Кошачьи слезы», а жестокости в рассказе хватает. Так живо все это описать – надо самому принять участие.

– Да, я там был, я все видел! – воскликнул Райский.

– Видеть мало, надо самому делать, заглядывать в слезящиеся кошачьи глаза, прочувствовать. Делал?

Райский замотал отрицательно головой, но не выдержал пристального взгляда незнакомца и отвел глаза.

– Ладно! – сказал незнакомец, легко взмахнув холеной рукой. – Это детали. Писатель должен бывать в гуще, испытывать ощущения, сам участвовать, тогда будет правдиво и убедительно, как эта твоя повешенная кошка, – слегка улыбнувшись ободряющей улыбкой Борису, закончил он свои наставления. – Познакомимся! Может, ты есть будущая литературная знаменитость. Серж! Только вот что я тебе скажу: у нас тебе с этим не пробиться. Там, на Западе, ты бы быстро сделал себе имя, карьеру и деньги вот на таких собаках и кошках, подкладывая под эти символы политический смысл, и никто тебе не тыкает в морду свои идеи. Там ценят свежие мысли, на то она и демократия. Да и оплачиваются такие «кошки» и «собаки» по высшей шкале.

– Чего говорить о несбыточном, – уныло заметил Райский. – Мне не видать заграницы, как своих ушей.

– Судимость?

– Была глупость с одной шлюхой.

– Да, тут уж действительно не выбраться, – заметил Серж. – Один мой знакомый так же вот слонялся, слонялся по редакциям, никто его произведения не брал. А он правду написал о коллективизации, о голоде в деревнях. Отец его был председателем колхоза, многое ему рассказывал. Так вот, ходил, ходил по редакциям – с работы его уволили, из партии исключили, в одной типографии кое-как устроился на сто рублей. Врагом народа не называли, но вредным для общества посчитали. Так он однажды сумел перейти границу и в Финляндии, а потом в Швеции опубликовал свою рукопись, Перевод сделали на шесть языков. Теперь наелся, напился, принарядился за все годы своего нищенствования. Миллионы имеет на счету. Так-то вот у них, на Западе. Надо только туда добраться.

Идея Сержа была такой выпуклой, что Райский долго не мог успокоиться и стал строить планы на переход границы. Он месяцами не расставался