— А сейчас — дуй к своим друзьям.

Мы попрощались и я поехал в бассейн. Жара заполнилапромежутки между домами, расползлась по полям и садам и с мерцанием висела надасфальтом. Я был точно чем-то оглушен. В бассейне крики играющих и купающихсядетей едва достигали моего слуха, так, словно шли откуда-то из дальних далей. Ивообще, весь мир словно отделился от меня, а я от него. Я окунался в хлористую,молочную воду и у меня не было желания всплывать на поверхность. Я лежал рядомс другими, слушал их и находил то, о чем они говорили, смехотворным ипустяковым.

Рано или поздно это мое настроение развеялось. Деньпостепенно возвращался к нормальности своего послеобеденного ритма в бассейне,с выполнением домашних заданий, игрой в волейбол, непринужденной болтовней ифлиртом. Не помню, чем я был занят в тот момент, когда поднял взгляд и увиделее.

Она стояла примерно в двадцати-тридцати метрах от меня, вшортах и открытой, собранной на животе в узел блузке и смотрела в мою сторону.Я ответил ей взглядом. На таком расстоянии я не мог видеть выражения ее лица. Яне вскочил и не побежал к ней. В моей голове закружились мысли, почему это онавдруг оказалась в бассейне, хотела ли она, чтобы я заметил ее, хотела ли она,чтобы ее видели вместе со мной, что мы еще никогда не встречались вот так,случайно, и как мне, вообще, нужно было вести себя. Потом я встал. В тоткороткий миг, когда я, вставая, отвел от нее взгляд, она ушла.

Ханна в шортах и в завязанной спереди на узел блузке, собращенным ко мне лицом, выражения которого я не могу разобрать, — это тожекартина, оставленная мне ею.

На следующий день она уехала. Я пришел к ней как обычно ипозвонил. Я посмотрел сквозь дверь — все было на своих местах и я слышалпривычное тиканье часов.

Я снова сел на ступеньки лестницы. В первые месяцы я всегдазнал, по каким маршрутам она ездит, даже если никогда больше не пыталсясопровождать ее или просто встречать с работы. Со временем я пересталспрашивать ее о ее рабочем графике, не интересовался больше этим. Только сейчасэто пришло мне в голову.

Из телефонной будки на Вильгельмсплац я позвонил в управлениетрамвайных путей и горных железных дорог, меня пару раз соединили с другимиаппаратами и я узнал, что Ханна Шмитц не вышла на работу. Я пошел назад наБанхофштрассе, спросил в столярной мастерской во дворе, где живет владелецдома, и мне назвали его имя вместе с адресом в Кирхгейме. Я поехал туда.

— Фрау Шмитц? Она выехала из квартиры сегодня утром.

— А ее мебель?

— Это не ее мебель.

— С какого времени она жила в этой квартире?

— А вам, собственно, какое дело?

Женщина, разговаривавшая со мной через окошко в двери,закрыла его.

В здании управления трамвайных путей и горных железных дорогя дошел до отдела кадров. Служащий, принявший меня, был вежлив и озабочен.

— Она позвонила сегодня утром — у нас еще оставалось время,чтобы подыскать ей замену — и сказала, что не придет больше на работу. Совсем.

Он с сожалением покачал головой.

— Две недели назад она сидела здесь, на стуле, где сидитесейчас вы, и я предложил ей учиться у нас на вагоновожатую. И она вот так всебросает…

Только через несколько дней я додумался обратиться вадресный стол. Она выписалась в Гамбург, без указания адреса.

Целыми днями я чувствовал себя прескверно. Я следил за тем,чтобы мои родители и брат с сестрами ничего не заметили. За столом я старалсяучаствовать в общем разговоре, понемногу ел и успевал, когда меня тянуло нарвоту, закрыться в туалете. Я продолжал ходить в школу и в бассейн. Там яуединялся в месте, где меня никто не искал. Мое тело тосковало по Ханне. Нохуже телесной тоски было чувство вины. Почему я, когда увидел, что она стоиттам, не вскочил сразу и не побежал к ней! В этой короткой ситуации для меняфокусировалось сейчас все мое двоедушие последних месяцев, с которым яотрекался от нее, предавал ее. В наказание за это она ушла от меня.

Время от времени я пытался убедить себя в том, что это не еея видел тогда стоявшей у бассейна. Почему это я был так уверен, что это былаона, когда я и лица-то толком не видел? Разве я, если это была она, не долженбыл сразу узнать ее лицо? Значит, не мог ли я теперь быть уверенным в том, чтоэто все-таки была не она?

Однако я знал, что это была она. Она стояла и смотрела — ибыло уже слишком поздно.

После того как Ханна уехала из города, прошло немаловремени, прежде чем я перестал повсюду высматривать ее, пока я привык к тому,что послеобеденные часы лишились для меня своего содержания, пока я снова смогдержать в руках и открывать книги, не задаваясь вопросом, подходят они длячтения вслух или нет. Прошло немало времени, прежде чем мое тело освободилосьот тоски по ее близости; иногда я сам замечал, как мои руки и ноги пыталисьнащупать ее во сне, и мой брат не раз объявлял за столом во всеуслышание, что язвал во сне какую-то Ханну. Я помню также уроки в школе, во время которых ятолько и делал, что думал и грезил о ней. Чувство вины, мучавшее меня в первыенедели, развеялось. Я избегал проходить мимо ее дома, ходил другими дорогами, ачерез полгода наша семья переехала в другой район. Не скажу, чтобы я забылХанну, но со временем воспоминания о ней перестали неотступно преследоватьменя. Она осталась позади, как остается город, когда поезд движется дальше. Онгде-то там, позади тебя, этот город, и можно поехать и убедиться, что он никудане исчез. Но зачем?

Последние годы в школе и первые в университете сохранились вмоей памяти как счастливые годы. В то же время я могу сказать о них совсеммало. Они были нетрудными; экзамены на аттестат зрелости прошли для меня легкои изучение юриспруденции, которую я выбрал, скорее, повинуясь сиюминутнойситуации, тоже шло гладко; дружеские и любовные связи, равно как и расставания,давались мне без особого труда, ничего не представляло для меня особого труда.Все давалось мне легко, все весило легко. Наверное, поэтому багаж моихвоспоминаний о том периоде такой маленький. Или это я держу его такиммаленьким? Да и такие ли уж это радужные воспоминания? Если напрячь памятьпосильнее, то на ум мне приходит немало постыдных и неприятных ситуаций и японимаю, что хотя я и распрощался с воспоминаниями о Ханне, но до конца от нихтак и не отделался. Никогда больше после Ханны не унижаться и не давать унижатьсебя, никогда больше не быть в роли виноватого, никогда больше не любить никоготак, чтобы его потеря причинила тебе боль — все это я тогда не то, чтобыотчетливо осознавал, но решительно чувствовал.