Я взял в привычку напускать на себя надменную, высокомернуюжеманную манеру поведения и представал перед другими типом, которого ничего нетрогает, ничего не выводит из равновесия, ничего не сбивает с толку. Я не давалк себе подступиться, держал всех и вся на удалении, и вспоминаю одного учителя,который заметил это, попробовал со мной об этом заговорить и получил от меняотпор в самой дерзкой форме. Я вспоминаю и Софи. Вскоре после того как Ханнауехала, у Софи обнаружили туберкулез. Она провела три года в санатории ивернулась, когда я только-только стал студентом. Она чувствовала себя одинокой,искала контакта со старыми друзьями, и для меня не представляло особого трудазавоевать ее сердце. После того как мы провели вместе ночь, она заметила, чтомне, в общем-то, было до нее мало дела и сказала в слезах: «Что с тобой такоеслучилось, что случилось…». Я вспоминаю своего деда, который во время одной изнаших последних встреч перед своей смертью хотел благословить меня и которому язаявил, что не верю в эту чушь и могу спокойно обойтись без всякихблагословений. Сегодня мне трудно представить, что после такой выходки я могчувствовать себя тогда хорошо. Я помню также, что какие-нибудь незначительныепроявления доброты и нежности вдруг вызывали у меня комок в горле, не важно, ккому эти проявления относились, ко мне или к кому-нибудь другому. Иногдадостаточно было одной сцены в каком-нибудь фильме. Это одновременноесосуществование во мне бездушия и чувствительности было самому мнеподозрительным.

Ханну я снова увидел в зале суда.

Это был не первый «концлагерный» процесс и не самый крупный.Профессор, один из немногих, занимавшихся тогда правовой стороной преодолениянацистского прошлого и методикой специального судебного производства, сделалэтот процесс предметом отдельного семинара, надеясь с помощью студентов отначала до конца проследить за его ходом и вывести из него необходимыезаключения. Я не помню, что он хотел проверить, подтвердить или опровергнуть. Япомню, что на семинаре велась дискуссия о запрете уголовного наказания,имеющего обратную силу. Достаточно ли было того, что параграф, по которомувыносились приговоры охранникам и палачам нацистских концлагерей, уже ковремени их преступлений имелся в уголовном кодексе, или все зависело от того,как этот параграф понимался и применялся в то время и что, по сути дела, онтогда на этих охранников и палачей совсем не распространялся? Что такоезаконность? То, что написано в книге, или то, что в обществе фактическипроводится и соблюдается? Или законность это то, что, независимо от того,написано это в книге или нет, должно проводиться и соблюдаться только тогда, когдав обществе все законно? Профессор, человек почтенного возраста, вернувшийся изэмиграции, но оставшийся стоять в немецком правоведении особняком, участвовал вэтих дискуссиях с авторитетом всей своей учености и одновременно сосдержанностью того, кто в решении той или иной проблемы не делает больше ставкуна одну ученость.

— Посмотрите на обвиняемых, — говорил он. — Вы не найдетесреди них ни одного, кто действительно считает, что в то время ему можно былобезнаказанно убивать.

Семинар начался зимой, судебное разбирательство — весной.Оно растянулось на долгие недели. Дела слушались с понедельника по четверг, ина каждый из этих четырех дней профессор назначал группу студентов, котораявела в суде дословный протокол. По пятницам проводились заседания семинара, гдепересматривались события минувшей недели.

Пересмотр! Пересмотр прошлого! Мы, студенты семинара, виделисебя авангардом этого пересмотра. Мы распахивали окна, впускали свежий воздух,ветер, который поднимал, наконец, пыль, опущенную обществом на ужасы прошлого.Мы заботились о том, чтобы можно было дышать и видеть. Мы тоже не делали ставкуна юридическую ученость. Необходимость вынесения приговоров была для наснесомненной. Таким же несомненным являлось для нас то, что осуждение того илииного охранника и палача было важным лишь постольку-поскольку. Здесь передсудом стояло целое поколение, которое пользовалось охранниками и палачами, илине мешало их грязным делам, или хотя бы не вытолкнуло их в свое время вон, каконо могло вытолкнуть их и после сорок пятого года, и мы приговаривали этопоколение на нашем процессе пересмотра и просвещения к позору.

Наши родители играли в нацистской Германии самые разныероли. У кого-то отцы воевали — среди них были, например, два-три офицеравермахта и один войск СС, — у кого-то они сделали карьеру в юстиции и административномделе; среди наших родителей были учителя и врачи, и у кого-то был дядя,занимавший раньше высокий пост в рейхсминистерстве внутренних дел. Я уверен,что у всех у них, когда мы спрашивали их об их прошлом и они отвечали нам, былисовершенно разные варианты ответа. Мой отец не хотел говорить о себе. Но язнал, что он лишился своего места доцента философии из-за того, что хотелоднажды прочитать лекцию о Спинозе, и помог потом себе и нам пережить войну,работая лектором в издательстве маршрутных карт и книг по туризму. Как я могприговаривать его к позору? Однако я делал это. Мы все приговаривали нашихродителей к позору, даже если мы могли обвинить их только в том, что они послесорок пятого терпели у себя и среди себя преступников.

У нас, студентов семинара, со временем развилось сильноечувство принадлежности к своей группе. «Концлагерная братия» — сначала насназывали так другие студенты, а вскоре и мы себя сами. То, чем мы занимались,других не интересовало; многим это было непонятно, а некоторых прямо-такиотталкивало. Сегодня я думаю, что тот пыл, с которым мы знакомились с ужасамипреступлений военных лет и с которым мы хотели довести их до сведения других,действительно был отталкивающим. Чем страшнее были события, о которых мы читалии слышали, тем сильнее была наша уверенность в нашей просветительской иобвинительной миссии. Даже если от тех событий у нас перехватывало дыхание — мыс триумфом поднимали их над собой. Вот вам, смотрите!

Я записался на тот семинар из чистого любопытства. Он сулилчто-то новое, уводящее в сторону от торгового права, виновности ипособничества, Саксонского зерцала[2] и древней философско-правовойабракадабры. Свое надменное, высокомерное жеманничанье я принес с собой и насеминар. Но на протяжении зимы я все больше и больше вовлекался в него — неиз-за событий, о которых мы читали и слышали, и не из-за рвения, охватившегостудентов семинара. Поначалу мне казалось, что я хочу делить со всеми тольконаучное рвение или, скажем, рвение политического или морального свойства.Однако я хотел большего, я хотел быть частью общего рвения. И даже если длядругих я все еще продолжал оставаться неприступным и заносчивым, у меня вовремя зимних месяцев было хорошее чувство, что я сделал верный выбор и нахожусьв полном согласии с самим собой, с тем, что я делаю, и с теми, с кем я этоделаю.

Процесс проходил в другом городе — от нас примерно в часеезды на машине. Я там раньше никогда не был. Меня взял с собой другой студент.Он вырос в том городе и хорошо его знал.