Всю дорогу девушка была недвижима. Десмонд иногдавглядывался в ее лицо, украдкой касался губами виска, губ – якобы проверить,бьется ли пульс, ощутить ее дыхание. Он даже себе почему-то стыдилсяпризнаться, что не в силах подавить желания прикасаться к ней беспрестанно.

Олег поглядывал на него враз с тревогою, насмешкой иизумлением. В девичьем бледном лице, мельком увиденном, он не нашел ничегоособенного, способного в одночасье свести мужчину с ума и заставить его пойтина преступление. С другой стороны, сказал же великий женолюб Франциск I: мол,жизнь без женщины – как год без весны или весна без розы! Очевидно, Десмондувдруг среди зимы захотелось весны – что ж, его воля. Опять же – не зряговорится, что вдвоем в дороге веселее. Но чуял, чуял Oлег, что наплачется ещеего кузен с этим своим неожиданным приобретением, ох, наплачется! Небось онатихая, пока в беспамятстве лежит. А потом… Ну, это уж Десмондова докука. А самОлег сделал все, что от него зависело: дарственную написал, небогатый багажкузена, таясь, из дому вынес…

Оставалось только пожелать счастливого пути этому рыцарюЛанселоту и его безмолвной, беспамятной жертве. «Что ж с нею, бедной, станется,когда она вдруг очнется да увидит себя невесть где и с кем? Тут и ума решитьсянедолго!» – с внезапно проснувшейся жалостью подумал Олег и от всей душипожелал бедняжке подольше не приходить в сознание.

Ему было невдомек, что пожелание его исполнится, и чуть лине весь путь по пустынному прибалтийскому краю, где даже деревеньки издвух-трех дворов редки и не прерывается густой сосновый лес, окружающий мрачнуюдорогу, Десмонд проделает, держа в объятиях по-прежнему бесчувственноесоздание.

Прибыли в Вильно. У Десмонда было заемное письмо к одному изздешних немецких торговых людей, и он отправился за деньгами, скрепя сердцеоставив девушку на постоялом дворе под приглядкою Клима и обещая вскоростивернуться. Отсутствие его неожиданно затянулось из-за того, что он битый часискал дорогу. Десмонд толком не знал, как называется здешнее население, латышиили чухонцы, но простонародье говорило на неимоверной смеси русского языка сбелорусским и польским, которая была непостижима для молодого англичанина. Людиже по чину выше оказались все как на подбор недогадливыми и весьма дерзкими.Они, кроме своего языка, другого не понимали, и всякие попытки объясниться сними оставались безуспешными до тех пор, пока Десмонд не сообразил вынутьзолотой. Куда девалось высокомерное достоинство чухонское! Куда девалась важнаямедлительность! Не меньше десятка желающих указать правильный путь, вполневразумительно говорящих не только по-русски, но и по-английски, собралосьвокруг Десмонда, лебезя и угодничая, и ему пришлось преизрядно порастрясти своикарманы, прежде чем наполнить их вновь.

На обратном пути он заглянул в лавку, где продавалосьженское платье, и замер там в растерянности. Ему еще в Петербурге хотелоськупить для своей «рабыни» новый наряд, да Олег посоветовал не дурить: мол, ктоповерит тогда, что Десмонд везет крепостную девку – то есть просто вещь, –а не какую-нибудь барыню, чего доброго, мужнюю жену похищает против воли? Так ипроделала девка весь долгий путь в одной холстинковой рубахе да тулупе: платьеее и осталось валяться в баньке под лавкою, куда его зашвырнул Десмонд. Да иоставались от того платья, сколько ему помнилось, одни лохмотья! Однако все,что он видел в лавке, казалось ему либо слишком вульгарным, либомрачно-старушечьим. Наконец лавочник, раздраженный привередливостью покупателя,презрительно швырнул на прилавок русский сарафан да рубаху из белого тонкогольна, и Десмонд почувствовал, что у него гора спала с плеч. Может быть, когда-нибудь,уже в Лондоне, он и купит девушке приличное платье… вроде того красного,которое дарил некогда Агнесс. Ох и разозлился тогда Алистер за то, что братвыставил напоказ свою связь с горничной! Но теперь Алистера нет, Агнесс, можетбыть, уже замужем за каким-нибудь лакеем или конюхом… Впрочем, как говорятрусские, свято место не бывает пусто! Десмонд везет себе новую любовницу – иэто опять простолюдинка! Вот хохотали бы те, кто охотился во Франции занеуловимым спасителем аристократов, когда б узнали, сколь низменны егоэротические пристрастия!

Черт подери, да неужто он, лорд Маккол, и впрямь привезет вАнглию беспамятную и безвольную куклу? Честь честью, конечно, однако не лучшели отдать все деньги, но избавиться от спутницы, пристроив ее здесь подчей-нибудь заботливый пригляд, и налегке двинуться дальше? Он даже огляделся,словно прямо здесь, на улице, ему мог встретиться подходящий добрыйсамаритянин, но покачал головой. Стоило только представить себе, как онаочнется – совсем одна среди чужих, среди этих бесчувственных, равнодушныхлюдей… и некому ей будет рассказать, что случилось, утешить бедняжку, ободритьна первых порах… Он топнул яростно, едва не свернув каблук, и зашагал ещебыстрее, злясь на себя безумно.

Жалость! Черт!.. Честь! Дьявол!.. Сердце – ну и все такое! Аведь он даже имени ее не знает!

…Очевидно, что его возмущение – хотя бы имя своеназвала! – оказалось последней каплей в чаше долготерпения небес, которыес чисто чухонским безразличием взирали прежде на разыгрываемую перед ними драмуДесмондовой жизни. Во всяком случае, едва переступив порог комнат, которыезанимал на постоялом дворе, он увидел оживленного Клима, воскликнувшего:

– Ну вот и барин пришел! Ну, Марина, кланяйся поскореебарину в ножки, он ведь хозяин тебе и заступник!

Вслед за тем Клим выволок из угла какое-то бледное,упирающееся существо, которое покорно рухнуло на колени, ударившись склоненнойголовою в грязный от растаявшего снега Десмондов башмак.

– Очнулась, слава те, господи, – сообщил возбужденныйКлим. Как будто Десмонд и сам этого не видел!

Ужасно было жить, ничего о себе не зная!

Все, что она помнила, это имя, которое почему-то вызвалонеодобрение у того долговязого мужика с испуганным лицом, который был при ней,когда она открыла глаза.

– Марина? – проворчал он. – Ишь чего выдумала!Марьяшка – вот и все дела! Вот как я – Клим, а никакой не Климентий. Это небосьдля господ. А ты – Марьяшка!

Впрочем, он был добродушен и глядел на нее с жалостью, а потом,когда убедился, что она не дурачит его и вообще ничегошеньки о себе сказать неможет, вплоть до имени отца с матерью и названия родимой деревеньки, Клим дажепрослезился:

– Эка ты девонька горькая, бесталанная! Разум твой уснулнакрепко – поди знай, когда пробудится!

Mарина же рыдала безудержно. Жутко было ей, до того жутко!Словно вытолкнули ее на свет из тьмы, а глаза-то еще слепые. Хватается зачто-то руками, но увидеть не может. За спиной – глухая немота, тишина ипустота, впереди – бурное кипенье жизни, а она стоит, качается на тоненькоммосточке между тем и другим, боясь и вперед шагнуть, и снова кануть вбеспросветность прошедшего.